удары Юсупова причинили ему боль. – Феликс!
Юсупов еще несколько раз ударил его свободной рукой. Распутин, понимая, что Юсупов уходит, освобождается от него, вцепился обеими руками в плечо князя, с корнем выдрал погон, потом, продолжая хвататься скрюченными руками за воздух, повалился на спину, ударился головой о гранит. Было слышно, как громко хлопнула кость черепа о камень. У другого от такого резкого, навзничь, падения, от удара череп бы разлетелся на несколько частей, словно гнилой арбуз, а Распутин лишь дернул дважды своими обутыми в роскошные резиновые боты ногами да выдавил из груди легкий хрип.
Князь отпрыгнул от него в сторону, выругался грязно, по-мужицки, будто обычный городской дворник, прижался спиной к стенке подвала. Дыхание у него рвалось, выскакивало из глотки.
– Ё-ё-ёх!
«Старец» словно бы услышал этот вскрик, зашевелился, приподнимаясь. Юсупов мигом переместился к двери, рванул ее на себя, распахивая широко, стрелой понесся наверх, перепрыгивая сразу через две ступеньки.
– Пуришкевич! Пуришкевич!
Пуришкевич, уже изрядно захмелевший, с тяжелым, сонным взглядом, стремительно вскочил – он мигом все понял, – кинулся к двери, столкнулся с Юсуповым и едва не сбил его с ног.
– Владимир Митрофанович, он жив! – выкрикнул Юсупов. Пуришкевич, прорычав про себя что-то невнятное, выдернул из кармана «соваж».
– Застрелите его, он жив! – Юсупов метнулся мимо Пу-ришкевича к своему столу, где лежала тяжелая резиновая дубинка, подаренная Маклаковым.
Схватив эту дубинку – единственное, как ему показалось, стоящее оружие, другого не было, – Юсупов кинулся назад: он боялся, что оживший Распутин уйдет, – нечистая сила, поселившаяся в этом человеке, не хотела сдаваться, не хотела умирать.
Снизу, из подвала, уже доносился шум.
Юсупов понял: это Распутин.
Это действительно был Распутин, он сумел подняться на ноги и теперь по-звериному, на четвереньках, двигался вверх по подвальной лестнице, мотал головой, роняя на ступеньки пену и кровь. Хоть и был Юсупов вне себя, а поразился одному сходству, это почти машинально отпечаталось у него в мозгу: Распутин в эту минуту походил не только на материализованную нечистую силу, а и на зверя. У него все было звериное – и поступь, и повадки, как у раненого лесного зверя, стремящегося во что бы то ни стало спастись, и рычание, от него исходила звериная, заставляющая холодеть кровь в жилах сила, да что там холод и лед в крови! Эта сила парализовывала – Юсупов почувствовал, как у него шапкой поднимаются волосы на голове.
На промежуточной лестничной площадке находилась дверь, выводящая во двор, она всегда считалась черной, даже более чем черной, ее почти никогда не открывали, открывать начали, лишь когда переделывали подвал, она и сейчас была закрыта, это Юсупов знал точно.
Рыча, Распутин сделал последний, длинный, очень пластичный, будто резиновый, прыжок, достиг площадки и, не глядя на Юсупова, приготовившегося встретить его ударом тугой резиновой дубинки, метнулся к двери. С силой толкнул ее, и – у Юсупова не было ни времени, ни сил удивиться или ужаснуться – дверь покорно распахнулась, и Распутин оказался во дворе, в черной заснеженной ночи.
Но ведь дверь-то была закрыта, это Юсупов знал точно!
Юсупов вскрикнул, понесся по ступенькам лестницы, споткнулся об одну ступеньку и чуть не распластался на каменных порожках, ухватился руками за прочные перила, подтянулся, приподнимая свое гибкое легкое тело, стараясь сделаться меньше, заползти в какую-нибудь щель, в нору, стать невидимым, – он словно бы спасался от кого-то еще, не только от ожившего Распутина, – более опасного, более жестокого, способного высосать в несколько секунд из него кровь, прохрипел натуженно, на одном дыхании:
– Пуришкевич, стреляйте же, стреляйте в него!
Пуришкевич не поверил тому, что услышал, выругался – вот откуда, оказывается, исходило гнетущее ощущение тревоги, внутреннего холода, – снова выругался.
– Он жив! – дребезжащий эхом толкнулся в потолок очередной вскрик Юсупова, от которого сделалось жутко. – Он убегает!
Юсупов никак не мог одолеть короткую каменную лестницу, словно бы кто-то его сдерживал, он сипел, надрывался, огромные голубые глаза его растеклись по лицу, губы были сведены судорогой от ужаса.
Он продолжал кричать что-то еще – невнятное, жеваное, насквозь прокушенное зубами, когда Пуришкевич с «соважем» в руке бросил ему досадливое:
– Ах, Феликс! – И следом за Распутиным также исчез в темноте.
Пуришкевич никак не мог сориентироваться. Глянул в одну сторону, в другую…
– Ну, мразь, ну, мразь!
Перед глазами рябило, вспыхивали какие-то тусклые светлячки, перемещались с места на место, их сметали дымные красноватые хвосты, потом хвосты исчезали, и на их месте снова возникало гнилое светлячковое сеево.
Он не сразу увидел Распутина, а когда увидел, то вскрикнул от изумления – «старец» уже успел одолеть весь двор и теперь, переваливаясь с боку на бок, словно утка, кособочась, бежал вдоль высокой металлической ограды, которой был обнесен богатый юсуповскяй дворец,
А ведь он был мертв, он был отравлен, продырявлен пулей, Юсупов полчаса назад убил его – Пуришкевич видел это сам, своими глазами, и вдруг – бег вдоль решетки…
Одолеть решетку «старец» не сумел – слишком была высока, поэтому Распутин бежал по ее внутреннему периметру, выискивая калитку или открытые ворота, что-то громко бормоча на бегу.
«А вдруг это не Распутин? – мелькнула в голове обжигающая мысль, пробила все тело опасным холодом. – Вдруг это кто-то другой?» Стрелять, не зная, в кого стреляешь, нельзя. Пуришкевич, кинувшийся было за Распутиным, остановился, прислушался.
– Феликс, Феликс, все расскажу царице, – сипел на ходу бегущий человек, цепляясь одной рукой за ограду и выбивая скрюченными пальцами глухой металлический звон – будто железом бил по железу. – Феликс, все расскажу царице… Ты будешь повешен, Феликс!
Это был Распутин. И он словно бы знал, где в литой рисунчатой ограде дворца находится калитка, за калиткой, кстати, были и открытые ворота, одни из трех, и «старец» безошибочно шел к ним. Бежать ему оставалось немного. «Сейчас уйдет!» – мелькнула в голове обжигающая мысль. Пуришкевич вскинул револьвер и нажал на спусковую собачку.
Гулко, взбив в ушах звон, ударил выстрел. Пуришкевич был превосходным стрелком, не попадая в цель, стреляя на звук, на шорох – и всякий раз попадал, вдребезги разносил пулями мелкие предметы, находящиеся на расстоянии пятидесяти метров, так что не попасть в Распутина, бежавшего всего в двадцати метрах от него, не мог, и вдруг – мимо!
Пуришкевич чуть не вскрикнул от досады и удивления. Он был уверен, что пуля точно угодила в Распутина, но «старец» даже не дернулся, не вскрикнул, не взмахнул рукой – он продолжал бежать, как и бежал.
Нечистая сила отвела от Распутина пулю. Пуришкевич охнул и прямо по снегу, по темной глубокой целине побежал к «старцу».
Он не мог в него не попасть и все-таки не попал.
На бегу Пуришкевич выстрелил вторично. «Соваж» дернулся в его руке, короткий ствол, отплюнувшийся рыжим тусклым пламенем, подпрыгнул, в висках громыхнул медный колокол. Пуришкевич изумленно поморщился, выругался на бегу – опять
