Однажды, это было в Согдиане, Таис, отправленная спать, вернулась к шатру, в котором шла гульба, и заглянула внутрь. Как же ей не понравилась та оргия, которую она увидела! Взгляд Таис случайно (случайно ли?) встретился со взглядом царя. Александр сощурился, напрягая остатки сознания и зрения, а Таис, презрительно фыркнув, убежала к себе. Она не понимала, зачем он таким грубым образом тратит свое драгоценное время вместо того, чтобы провести его хотя бы с ней. Значит, ему это надо? Значит, есть в нем что-то, допускающее эту грязь. Не зря эллины, в тот момент понятие «эллины» сузилось для нее до понятия «афиняне», считали македонцев дикими полуварварами. Или это идет от семьи, и дурная слава о его родителях не выдумка? Но ведь он не такой! Она же это знает, как никто другой! А остальные-то хороши. Ох уж эти мужики — скоты скотами. В этот момент самый главный скот, спотыкаясь и ругаясь хуже скотника, ввалился в ее палатку.
— Тая, это ты была? — спросил он хриплым голосом и хихикнул. — Ты что, шпионишь? — Он повалился на ее ноги, но она зло отпихнула его.
— Ты чего пришел? Пьяный. Что ты здесь забыл?
Но он лишь откинулся на спину, не впечатляясь ее праведным гневом.
— Убирайся из моей кровати! Не будешь ты здесь спать! — возмущенно вскрикнула Таис.
Она сердито собрала его постель и положила в дальний угол своей палатки.
— Что ты меня, как собаку, в угол, — заплетающимся языком жалобно пробормотал он и опять хихикнул.
Это хихиканье особенно возмущало Таис. Она дотащила его до новой лежанки, оторвала его руки от себя: «И не вздумай храпеть!» Александр уснул спустя две секунды, чего нельзя было сказать о Таис, кипящей гневом и обидой. Потом она все же сжалилась над ним, сняла сапоги и укрыла.
Первое, что она увидела утром, открыв глаза, был Александр, охвативший руками свою больную сорви-голову.
— Я, кажется, перебрал вчера, — сказал он вместо приветствия тоном, как ни в чем не бывало.
Таис отвернулась. Первым делом он принял зелье от головной боли, причем не стал терять время на заварку, а разжевал и запил водой. «Сколько ты за свою жизнь сжевал этой травы? Поболее иного коня!» — ехидно подумала про себя Таис. Потом Александр умылся, почислил зубы, протянул ей щетку и постучал пальцем по полупустой емкости в умывальнике. Таис, с зубной щеткой во рту, неохотно принесла воды. Александр занялся бритьем, а Таис умылась, все так же демонстративно не глядя в его сторону и коварно желая ему порезаться.
— Полей мне на шею. — Александр наклонился над тазом.
Таис полила. Смотрела, как намокают концы его кудрявых волос, потом медленно вылила всю воду прямо на его голову и спину. Александр застыл на мгновение, потом, медленно разгибаясь, выплеснул всю воду из нижнего таза на Таис. Мокрые, они смотрели друг на друга, пока Таис, завизжав, не выбежала из шатра. Геро выглянула из своей палатки, привлеченная ее визгом: Александр гонялся за Таис по двору, как Аполлон за Дафной, поймал, взвалил себе на плечо. «Пусти, пусти, больно, больно», — причитала Таис, уже смеясь. Он медленно опустил ее на землю, но Таис не торопилась отпускать его шею. Так, прижимаясь мокрыми телами, они простояли какое-то время, пока Александр не подхватил ее на руки и не унес в шатер. Когда они закончили свое странное противоборство — выяснение отношений в постели, Александр заметил: «Мы проснулись с тобой одновременно», и Таис поняла, что это — ее Александр, которого она знает и любит, а другого Александра просто нет.
Воспоминания, подобно облакам, проплывали перед ее глазами, и она плавно перелетала с одного на другое, мягко опускаясь в мягкое ватное нутро. Такое чувство легкости она испытывала в детстве, качаясь на качелях, когда для нее как будто переставали существовать силы земного притяжения. Потом она узнала другие полеты, испытать которые удастся далеко не каждому, — полеты от любви, когда она так переполняет тебя, что ты становишься легче воздуха, воспаряешь и уносишься в сказочный мир. Она надеялась, что это тот вечный мир, из которого приходят наши души и куда они уходят, завершив свой жизненный путь. Ей хотелось думать, что Александр сейчас там и что ему там хорошо. Несомненно, он ушел туда, за горизонт, ушел открывать новые миры. Он такой, он не может иначе. Но он не оставил ее, нет, они еще встретятся, они еще будут вместе. Все еще будет, ведь так, Александр?
Птолемей окончательно перебрался в новую столицу Александрию, но часто наезжал в Мемфис, и эти приезды становились праздником для детей. Таис было безразлично: Птолемей, значит, Птолемей. Она все равно жила своей «жизнью» и немножко присутствовала, существовала в их жизни. По-прежнему случалось, что ее жизнь доводила Таис до срыва, приступа отчаяния, сменявшегося депрессией, из которой она медленно и трудно, но все же выходила и возвращалась в «их» жизнь, чтобы тихо и безучастно поприсутствовать в ней до очередного срыва.
У одной из служанок родилась малышка, и мальчики, играя с ней, чувствовали себя совсем взрослыми.
— Мама, и у нас были такие маленькие ручки и ножки? — Дети не воспринимали себя по отдельности и говорили о себе во множественном числе.
— Да, — улыбнулась Таис, вспомнив, как целовал Александр их маленькие пяточки.
— Мама, а мы тоже так смешно плакали? — Малышка попискивала тихо, как мышка.
— Нет, гораздо громче, и всегда хором.
— Мама, а правда, что божественный Александр нас любил?
У Таис сжалось сердце.
— Нам папа сказал… — неуверенно прибавил в свое оправдание Лагусик.
— Да, очень. Вы ему многим обязаны. «Своим существованием», — подумала она про себя. — Он научил вас ходить.
— Я помню, — сказал Леонтиск.
— Ты помнишь? Ты не можешь этого помнить, душа моя, ты был слишком мал!
— Мне кажется, я помню. Другой дом, не этот. Такая зеленая-зеленая трава, не такая, как здесь. Мы почему-то ели прямо на траве. А божественный Александр был таким теплым… Мама! Няня! Мама упала.
Птолемей, приехавший как раз из Александрии, с беспокойством наблюдал, как она снова метаясь в постели, закатывала глаза, как во время своей страшной болезни. Он боялся, что болезнь может вернуться и утащить ее в глубины душевного омута. Он не решался даже в мыслях назвать ее сумасшествием. Птолемей нежно сжал руками ее лицо, стараясь удержать глазами ее бегающий взгляд. Рыдания волнами проходили по ее телу. «Таис, успокойся, смотри на меня, ответь мне. О, великие боги! А как ты можешь смотреть на это, сделай же что-нибудь!»
Болезнь не вернулась. После бурной стадии Таис пролежала несколько дней в оцепенении и отупении от лекарств, потом поднялась, и все снова стало на свои шаткие и ненадежные круги.
— Я так люблю тебя, мы все… — спохватился Птолемей, — …тебя так любим. Ты не хочешь этого понять, не хочешь этого знать, а я ведь так люблю тебя, если бы ты знала, как это…
— Не говори мне о любви, — перебила его Таис, — я о ней все знаю…
