казалось, наконец подстегнул их, как будто они поняли, что пора оправдать, наконец, эту нелепую возню под мостками, этот снег на одежде; Серёжа ударил ещё раз – уже сильнее, сжатым кулаком, скользнувшим по незащищенной скуле, задевшим ухо, и тут же мгновенно покачнулся от встречной увесистой затрещины, которая пришлась ему в левое надбровье. Поймал замахнувшуюся длинную руку и вцепился, пытаясь подтащить, дотянуться, одновременно стараясь держать локти повыше, защищая лицо, но Андрей ударил левой, сверху вниз, один, два раза, без замаха, но всё равно очень сильно, с хрустом, и костяшки его пальцев окрасились красным, и неясно было, чья это кровь; и тогда Серёжа вскинул локоть под каким-то неправильным углом и ткнул, подавшись вперёд всем телом, ткнул почти наугад, не глядя. Они ничего не кричали, только ухали болезненно и коротко после каждого пропущенного удара, и пёс, испуганно оскалившись, выписывал вокруг них возмущённые, неровные круги, заливаясь яростным лаем. Это была неловкая, некрасивая драка, без эффектных выпадов, без рассчитанных на публику стоек; так могли бы драться женщины, трехлетние дети или старики. Так могли бы драться мужчины, чья благополучная, приличная жизнь не дала им шанса убедиться в том, умеют ли они драться по-настоящему; так могла бы драться я. Смотреть на эту драку было скорее неприятно и стыдно, но я смотрела, смотрела.
Потом они упали снова, уже далеко не такие целые, не такие безупречно пристойные, как вначале; с разъехавшимися раздутыми лицами, залепленными снегом, покрытыми стынущей на морозе слюной и кровью. Звуков по-прежнему не было – кроме шумных прерывистых выдохов, выталкиваемых сжатыми легкими, и истошного собачьего крика. И вдруг стало ясно, что Андрей – большой, тяжелый, – одерживает верх в этой беспорядочной и неуклюжей свалке; не благодаря мастерству или ярости, а просто за счет лишних пятнадцати килограммов веса и двадцати сантиметров роста. Покатавшись недолго из стороны в сторону, они неподвижно застыли в бессильном, безвыходном клинче – Андрей вверху, а Серёжа под ним, с руками, беспомощно прижатыми к груди, с заплывшими, разбитыми глазами и губами, и тогда Лёня недовольно, досадливо загудел:
– Ну ё-моё, парни, вашу мать!.. – и тяжело спрыгнул вниз, с мостков, отчётливо желая как-то расцепить их, растащить в стороны, но какое-то время просто бесцельно кружил вокруг, не зная, как подступиться, чтобы при этом ни слюна, ни кровь, ни по-прежнему не нашедшая выхода злость не переметнулась с них на него.
Когда уже не осталось сомнений в том, что Серёжа не победит, я вдруг обнаружила себя внутри, в комнате, спиной к двери, потому что смотреть больше было не на что, незачем; я закрыла бы эту дверь, если б было можно, если бы остальные не стояли в проёме, и пусть бы эти двое, сцепившиеся в снегу, остались там, снаружи, на морозе, потому что ровным счетом ничего не зависело уже от исхода этой глупой потасовки. Я села на кровать, глядя себе под ноги, испытывая только тупое, слабое раздражение и неловкость, озадаченная тем, что чувствую только эти две вещи, и никаких больше, и в этот самый момент остальные посыпались из двери наружу – папа, Мишка, Марина с Наташей, – и закричали все разом, засуетились, растаскивая, поднимая на ноги, отряхивая. Пока они возвращались в дом, пока усаживали два обессилевших, обмякших, бессмысленных тела, словно боксёров в разных углах ринга, пока хлопотали вокруг, стягивая с них через голову отяжелевшие от снежной влаги свитера, стирая кровавые потёки, я смотрела на пол, на исцарапанные носы своих зимних ботинок, не желая видеть, мечтая не слышать.
Комната была слишком мала для этого. Казалось, кто-нибудь из них, взбудораженных дракой, усядется сейчас ко мне на колени, просто не заметив меня. Я встала, и не поднимая глаз, проскользнула назад, за перегородку, туда, где обычно спали дети, просто чтобы оказаться подальше от всего этого шума и суеты. За четыре месяца я была в этой комнате от силы несколько раз. Там даже пахло иначе – уютным и сладким, жарким детским духом. Ира сидела прямо напротив входа, а дети замерли на полу, глядя ей в лицо, две маленькие змейки перед своим заклинателем. Она коротко взглянула на меня и тут же отвернулась, словно не желая отвлекаться от них. Я села напротив, чувствуя себя одновременно незваным гостем и дезертиром. Позади нас, в другой комнате, звенел Наташин голос, жалобный и обвиняющий одновременно:
– Покажи! Ну покажи, Андрюша! Так больно? А так? Господи, что у тебя с рукой?
Муж её мычал в ответ что-то неразборчиво, раздражённо.
– Где у нас йод? – продолжала она, перекрывая остальные голоса в комнате, гудевшие и спокойнее, и ниже. – Надо йодом… У тебя рука совсем разбита, смотри, кожа лопнула, ну что же это такое, ты теперь этой рукой ничего не сможешь делать…
– Не уверена, что кто-нибудь из нас заметит разницу, – нежным певучим голосом произнесла Ира, склонившись к детям; казалось, она рассказывает им сказку, волшебную историю на ночь.
– Ты посмотри, что у него с рукой! – звенела Наташа за перегородкой. – Нет, ты посмотри! Тут зашивать, зашивать нужно, это само не заживёт!.. Зачем ты так, как тебе не стыдно, он столько для тебя сделал… а ты!
Кроме нас четверых, в крошечной детской никого не было, и я снова взглянула на Иру. Мне просто некуда было больше смотреть.
Господи, подумала я, ну что, что же такого он сделал, в конце-то концов; отчего их странная дружба так некрасиво перекосилась, и Серёжа всю жизнь притворяется теперь младшим братом, ожидающим снисходительной похвалы? Она подняла ко мне лицо, словно услышала мой безмолвный вопрос, словно я на самом деле спросила, и сказала негромко, буднично, как если бы мы говорили о погоде:
– В девяносто восьмом, когда всё развалилось, все наши деньги сгорели в банке. У нас были страшные долги, работы не было, вообще не было, ни у кого. Серёжа уже бомбить начал по ночам.
Ира протянула вперёд руки, сразу обе, и погладила детей по волосам; две крошечные худенькие фигурки неподвижно, как заколдованные, сидели возле ее ног, даже не заметившие случившейся только что драки, безмятежные, неиспуганные.
– У Андрея был тогда какой-то госзаказ, и он взял Сережу к себе. Водителем. И целый год платил Серёже зарплату за то, что тот возил его – по делам, на работу, вечером из ресторана.
Она посмотрела поверх детских голов в ту, другую комнату, где по-прежнему было шумно и суматошно, где никто не
