сам снялся в кино ― в роли привидения. Там он изображал безумца, спешащего к заветной картине с бутылкой кислоты. Нелепая фигура, в глупой шапке «петушок», которую в юности Малыша носили хулиганы и футбольные болельщики. Привидение давно умершего вандала было обречено раз за разом повторять этот путь по ночной анфиладе и замирать у отреставрированного шедевра. Фильм хвалили, а игру Малыша называли гениальной. Он только загадочно улыбался в ответ: никто не понимал, что Малыш вовсе не играл, а был собой, ведь на сцене всё реальнее, чем в жизни.
Одна журналистка, делая интервью с Малышом, спросила, знает ли он, что безумец-вандал вовсе ещё не умер. Малыш меланхолически ответил:
― Лучше бы он умер, ведь правда? ― и заглянул ей в глаза. Молодой женщине вдруг показалось, что её с размаху посадили в ванну со льдом. Был такой случай в её биографии (алкогольное приключение, голые знаменитости, загородная баня), но тут неожиданность и обволакивающий холод были страшнее. Как под гипнозом она промямлила что-то утвердительное, зло должно быть наказано, добро оно ― с кулаками.
Наконец его нашёл вернувшийся из Америки Василий. Он ничего не понимал в здешней жизни, но ещё больше изумился внешнему виду Малыша. Ночью они пришли в комнату с лепниной. Их никто не видел: старуха-соседка спала, как убитая, давно не в силах различать сны и явь, прочие были на дачах. Малыш отдёрнул занавеску, и показал ему изображение на мониторах. Там уже было полно битых пикселей, через один из них прошла радужная полоса, но изображение было вполне узнаваемо. Фотограф понял всё не сразу, и продолжал ещё понимать минуты две или три, пока Малыш душил его гардинным шнуром. Доделав первую часть своей работы, он достал из шкафа несколько толстых мешков, и потащил тело фотографа в ванную.
…Когда Малыш вернулся с набережной, он ещё раз бросил взгляд на свой портрет. Теперь изображение совсем испортилось, руки старика залило красным, и этот цвет отвратительно мерцал в рассветном освещении. На макушке лысой головы появилось бордовое пятно, похожее на колпак палача или петуший гребень.
Прошло ещё несколько лет.
Малыш замкнулся в пространстве своей комнаты, и понемногу его перестали приглашать на выставки и презентации. Он ловил себя на том, что часто говорит с портретом, то упрекая его, то жалуясь. Как-то они поспорили, и Малыш перешёл на крик.
― В реальном мире грешники не наказываются, праведники не вознаграждаются, ― вопил он. ― Сильному сопутствует успех, слабого постигает неудача. Вот и всё. Всё! Всё!
В этот момент Малыш схватил со стола японский кухонный нож. Последнее, что он почувствовал ― то, как волшебная сила электричества входит в него.
Его нашли через два месяца. Когда взломали дверь, то никого из людей в форме и штатском не удивил вид трупа.
Они не такое видали в старых петербургских квартирах.
23 сентября 2022
Колхозный волк
Проводник в тамбуре не закричал, а запел несколько оперным голосом:
― Станция «Партизанская»! Стоянка три минуты!
Подхватив рюкзак и повесив на плечо ружьё в чехле, Карлсон вышел из вагона. Была декабрьская ночь ― тихая, светлая и вовсе не холодная. Снег только что перестал падать. Маленькая, еле освещённая станция казалась неживой. Карлсон тревожно оглянулся по сторонам и, наконец, с радостью увидел давно знакомую фигуру Лександра Григорича, всегда выезжавшего за ним накануне охоты. В своём обычном чёрном ватнике, в армейской ушанке, Лександр Григорич стоял посреди платформы, широко расставив ноги, и глядел на освещённые окна вагонов. Карлсон окликнул его.
― А! Здорово! ― закричал Лександр Григорич и добавил что-то смешное по-белорусски. Карлсон подумал, что иностранцу ясно, что все эти русские языки отчего-то смешны самим местным жителям, что называют себя то русскими, то белорусами, то украинцами, а вот на его шведское ухо их шутки над языками соплеменников всё равно остаются несмешными. Тут нужно было бы ввернуть остроту про спор славян между собою, но Карлсон проглотил её, как зимние сопли.
― А я тебе по тех вагонах шукал, ― заголосил Лександр Григорич. ― Ну что же? Будем ехать, лётчик? Бо кони застоялись.
― А как дорога по лесу?
― Дорога ничего. Добрая дорога. Трошки только снегом позамело, да трактор вчера прошёл. Давай, брат, свой ствол да чумадан.
Они вышли на станционный двор. Посредине, как и на всех белорусских станциях, возвышалась клумба со статуей Ленина, теперь превратившаяся в большой сугроб. Рядом стояла машина Трофима, ещё советский уазик, многократно перекрашенный и подлатанный. Они уселись, и мотор заурчал, как недовольный кот. Нужно было ехать километров тридцать. Сразу же за станцией пошёл лес, часть знаменитой Беловежской пущи. Узкая дорога бежала между двумя стенами вековых сосен такими капризными поворотами, с которыми умеют справляться только машины, созданные для гор и лесов при прошлой власти. Вершины деревьев, теряясь где-то в высоте, оставляли впросвет ленту мутного неба, едва освещённую обгрызенной луной. Видно было, как наверху с необыкновенной быстротой проносились клочья лёгких и прозрачных, как пар, облаков. «Уазик» мчался по свежей пороше, и только на крутых поворотах слышалось, как снег под шинами звучно похрустывал. Но, может, это только казалось Карлсону.
Сосны смыкались над дорогой, и порой большой мягкий комок снега срывался сверху и бил в лобовое стекло холодным мокрым ударом.
Карлсон закрывал глаза, и через несколько минут ему стало мерещиться, что машина движется не вперёд, а назад к станции. Этот странный физический обман переносил его в детство, но когда он открывал глаза, то навстречу снова неслась колоннада тёмных стволов. Что-то бормотал Лександр Григорич, и уже казалось, что он говорит по-шведски. Тролли, мумми-тролли, какие-то существа, дикие гуси, несущие героя в никуда. Тихая лень, без мыслей, без ощущений, понемногу охватывала Карлсона.
Кажется, он совсем уже заснул, потому что внезапно почувствовал себя бодрствующим и встревоженным каким-то странным звуком, похожим на завывание ветра в печной трубе. Карлсон прислушался. Издалека, будто из-за польской границы, кто-то стонал и плакал. Этот плач начинался очень низко и жалобно, нарастал непрерывными печальными полутонами, задерживался долго на высокой унылой ноте и вдруг обрывался невыразимо тоскливым рыданием.
― Что это? Волки что ли? ― спросил Карлсон.
― А волки, ― подтвердил спокойно Лександр Григорич. ― Цоперь их в лесу богато. Свадьбы свои играют. Не буйсь! ― закончил он. ― А може, это и не волк трубит, а волкодлак, ― сказал он вдруг.
― Волкодлак?
―
