В переписке с царем Соломоном Цицианов избрал следующую линию поведения: он открыто демонстрировал понимание подоплеки действий правителя Имеретии, указывал ему на нарушения буквы и духа имевшихся договоренностей, предупреждал о возможных последствиях его коварных и необдуманных поступков, при этом используя выражения, не позволявшие обвинять его в невежливости. Примером может послужить его письмо от 12 ноября 1804 года: «Сколь не скрытны дела вашего величества, но мне известно, что царевич Константин прибыл в Имеретию, с вами виделся и пребывает там с согласия вашего. Я не знаю, почто такая тайна; слышу, что вы усыновили; кто же бы вам запретил то сделать торжественно и публично? Государю Императору всеконечно оное было бы приятно, ибо Он не для чего иного вас принял в подданство, как для собственного вашего блага, покровительствуя единоверцам; следовательно, поступая против Его воли, и грешно и вредно будет для вашего величества. Ниже в письме своем ваше величество писать изволите, что для Лечгума вы вошли в подданство Всероссийское; извольте приказать прочесть пункты и увидите, что оно оставлено до разрешения Его императорского величества; следовательно нетерпение в ожидании Высочайшего разрешения есть недоверенность нимало неприличная от вашего величества при самом начале вашего подданства к наисправедливейшему из государей.
Потом в доказательство своей верности упоминать изволите, "что вы получили стыд во всей Азии для верности к России, ибо привозившего ко мне фирман Баба-хана и посланника дяди моего Александра отправили в Тифлис", — изражение ни с саном вашим, ни с верноподданнической должностью, ни с самим долгом по присяге несогласное и неприличное, как будто стыдно вашему величеству быть для верности России врагом врагу ее и врагу Христа, в коего исповедуете, то есть Баба-хану; что относится до дядей ваших, то и их должны вы признать и почитать врагами России, ибо Александр пять раз воюет против войск всемилостивейшего нашего государя, и Юлон бунтовал народ против Его величества же правления, — следовательно, и оба суть враги России, а вам, яко верноподданному, должно всех врагов России почитать своими врагами, без чего верность на устах, а не на деле походила бы на лезгинскую верность.
Наконец, изволите говорить, что князь Дадиани волею Божиею скончался, а по слуху, до меня дошедшему, сей достойнейший муж и верноподданническое усердие России доказавший владетельный князь скончался волею не Божьей, а демонским наваждением, то есть отравлен ядом; я приказал отыскивать виновных, которые без примерного наказания не останутся, буде донесение мне справедливо.
Вот все, что хотел я — не в виде генерала, а на праве родного брата — вашему величеству донесть.
За сим донесу вашему величеству, что, усмиряя, наказав и покоряя мтиулетинцев, я приехал в здешнее место то же делать с осетинцами и, несмотря на грязь по колено, на снег и дожди, войско с пушками за мною следует везде карать бунтующих против власти, высочайше учрежденной…
Весьма сожалея, что ни дорога, ни дела мои здешние не позволяют мне сей осени быть в Кутаисе и иметь честь видеться с вашим величеством, отлагаю сие удовольствие до весны; между тем надеюсь, что ваше величество возымели попечение о помещении части полка, пришедшего уже к берегам Мингрелии и ожидающего как другую половину полка, так и артиллерию»[840].
Не зная контекст этого послания, можно было бы подумать о противоречивости высказываний генерала: в походе против осетин грязь ему не мешала передвигаться, а для визита в Кутаис стала преградой. Но Цицианов знал, что писал. В первом случае Соломон должен был понять, что при необходимости русские солдаты проникнут в любую труднодоступную точку Кавказа; во втором — главнокомандующий, по сути, обещал ему явиться весной не с малым конвоем, а с внушительным отрядом, который станет большой помехой для политических интриг, направленных вразрез с российской политикой в данном регионе.
Литвинов рапортовал Цицианову 18 ноября 1804 года о том, что Соломон опасается ввода русского батальона в Кутаис до такой степени, что собирается со всем своим семейством удалиться из города. Глава Имеретии соглашался на размещение большого гарнизона только после того, как из России вернется его посольство. Такое условие очень настораживало, поскольку царь явно рассматривал своих «депутатов» как заложников, и их освобождение в связи с окончанием миссии развязывало ему руки[841].
8 декабря того же года Цицианов получил от Литвинова известие о том, что Соломон отправил письмо турецкому султану через ахалцыхского пашу о принятии его под покровительство Порты. Через два дня на стол главнокомандующему легло донесение ахтиальского архиерея Иоакима, подтверждавшего факт тайных переговоров царя с турками, в том числе и о возможности отправки царевича Константина в Стамбул. Законный наследник имеретинского престола, находящийся в эмиграции, мог стать на многие годы болезненной занозой для русского владычества на Западном Кавказе. И вот письмо Цицианова царю Соломону от 17 декабря 1804 года:
«Почтеннейшее письмо вашего величества от декабря через дворянина Авалова я имел честь получить и радуюсь всемерно, что хотя доставление вам высочайшей милостью наполненной грамоты Его императорского величества всемилостивейшего нашего Государя ваше величество признаете следствием моего к вам доброжелательства, но верьте мне, что если бы вы более мне верили, а менее тем недоброжелательным князьям и лезгинцам, которые вас со мной и Россией ссорят, то нашли бы и увидели, что Российская империя приняла в подданство ваше величество не для своей пользы или выгод, но для собственной вашей и подвластных ваших.
Ваше величество называете мои письма гневными, тогда когда никто их иначе не назовет, как откровенными. Вы сами изволите упоминать в письме, что при свидании со мной требовали от меня отеческих наставлений, то как же при таком лестном для меня названии употреблять лесть подобно неблаговоспитанным изменникам своих изречений; я христианин не потому только, что при звоне или ударе колокола крещусь, а хочу быть христианином по духу и по плоти, хочу нести крест Спасителя нашего Иисуса Христа среди опасностей и козней дьявольских Лезгинских, Имеретинских и Грузинских; надеюсь при том на благость Божью, что в сих последних двух владениях найдутся люди, которые признают во мне христианскую добродетель и признают, что уста мои не ведают лжи. Вашему величеству угодно, чтоб не токмо батальон, но и рота в Кутаисе не стояли, о чем и писать ко мне изволите. Позвольте мне вас спросить, — когда я по долгу моему всеподданнейше донесу Его императорскому величеству о сем вашего величества желании, то сей милосердный и ангелоподобный великий Государь Император не ясно ли признает ваше недоверие к Его благонамеренному о вас попечению и к Его войску, не оскорбится ли сим вашим желанием, похожим на неблагодарность? Содрогаюсь, воображая себе, что при всем наиискреннейшем моем доброжелательстве к вашему величеству увижу навлечение гнева Его императорского величества за оное требование на вас, и для того, клянусь Богом, в Которого исповедую, что я воздержусь еще при сем донесть, и тем паче, что от царя подданного к Государю Императору условия, поставленные вашим величеством до возвращения депутатов совсем неприличны; смею приметить здесь и то, что Его императорское величество соизволит счесть следствием вашего недоброжелательства к Российской империи, увидя, что того, которого вы 6 лет в тюрьме содержали, якобы не в силах выслать из Имерети и представить начальству, когда сия мера избрана была по желанию вашему и к вящему спокойствию вашего величества, для отвращения развлечения власти. Итак, должен повторить, что высылкой царевича Константина в Тифлис ваше величество оказать изволите Государю Императору покорность и себе сделаете полезное, ибо рано или поздно сей гость, при жизни вашей в Имерети пребывающий не своим произволом, но научением неблагонамеренным, обратится вашему величеству на пагубу, вместо того, что он бы, удаленный от праздной жизни, приобрел бы добродетели, воспитанием поселяемые.
