Похоже, фотографировать она начала еще во Франции. Ее первой камерой был громоздкий и почти ничего не умевший Kodak Brownie box, через пару лет, уже в Нью-Йорке, она сменит камеру на более продвинутую, но настоящим технологическим скачком для нее станет обретение в богатом чикагском доме собственной ванной комнаты, тотчас же превращенной в проявочную. Вообще, собственное материальное положение и экономические кризисы страны отражались на страсти Майер напрямую – залежи непроявленных пленок датируются годами экономических спадов и безработицы. Головокружительный прыжок фотографическое мастерство этой странной няни совершит с приходом цвета. Она переходит на цвет в начале 1970‐х и становится чуть ли не абстракционисткой: люди на ее новых фотографиях в буквальном смысле слова теряют головы, сумки в их руках оказываются куда важнее и художественно выразительнее, содержанием кадров все чаще становятся содержимое мусорных баков и заплеванные тротуары, грязь на штанах чернорабочего живописна, как пятна на картинах Ива Кляйна, а редкие лица своей асимметрией близки уже кубистической разделке действительности а-ля Пикассо.
Такая дробность в восприятии окружающего мира слегка отдает болезнью (а ведь к гигантскому фотоархиву добавлены были еще и тонны сброшюрованных газетных вырезок и многочасовые любительские видео), но суть от этого не меняется. Гораздо больше о Майер и ее искусстве скажут автопортреты. Их десятки, если не сотни – и практически нигде нет ее автопортрета как такового. Героем большинства становится фотоаппарат в ее руках. Сама же Майер – то тень на асфальте, то блик от вспышки, то силуэт в витринном стекле. А чаще всего – отражение в зеркале. Отражение – это ее главная роль и как няни, и как безымянного уличного фотографа. Очень страстного, но совершенно немого, о чьем существовании (но никак не о мыслях и чувствах) мы и узнали-то как-то оскорбительно случайно.
9. Живые и мертвые 27 мая 1998
Ждали семиотика, встретили поп-звезду
Умберто Эко в Петербурге
Неизвестно, какими остались три дня, проведенные в Санкт-Петербурге, в памяти профессора Умберто Эко, но его поклонники были удивлены чрезвычайно. Университетский, академичный, чопорный Петербург никак не ожидал увидеть в знаменитом ученом, авторе сорока трех научных монографий и трех интеллектуальных бестселлеров поп-звезду – слегка грубоватую, обидчивую, падкую на комплименты.
С особым нетерпением приезда Умберто Эко ждали в университетских филологических кругах. Предвкушение встречи с одним из главных европейских семиотиков было нервозным – пугала не известность гостя, а сомнения в собственных силах поддерживать адекватный «самому» Эко разговор. Филологи предпочли с Эко с глазу на глаз вообще не встречаться, и из программы посещения Эко второй российской столицы исчез единственный пункт – встреча в одном из питерских университетов, где именитый итальянец мог быть поставлен перед необходимостью играть роль ученого. Нигде больше ему эта возможность не представилась – Умберто Эко был привезен в Россию как писатель, живая афиша собственной книги, и он послушно исполнял эту функцию.
Первыми в Петербурге пригласили знаменитость на встречу местные законодатели. Из пятидесяти имеющихся в Законодательном собрании депутатов на встречу с Эко пришли трое. Один слышал имя, второй читал «Имя розы», третий смотрел одноименный фильм и точно помнил, что главную роль в нем сыграл Шон Коннери. Беседа, как понимаете, получилась захватывающая. Потом сфотографировались, взяли автографы и отправили профессора с женой (тоже профессором) гулять по Мариинскому дворцу.
На лекции в Публичной библиотеке все было наоборот – толпа перед входом и сидящие друг на друге слушатели. Еще одна аудитория осталась на улице, но они могут не расстраиваться. Тезисы лекции «От „Интернета“ до Гутенберга» можно найти в «Интернете», и ее уже слышали в Москве. Лекция ошарашивала. Она была настолько проста, порой банальна и потому абсолютно бесспорна, что только сила авторитета могла заставить публику усидеть в душном зале.
На вопросах народ попытался профессора расшевелить. Не тут-то было. Эко шутил, но в меру, иногда огрызался, регулярно употреблял слова «кретины» и «идиоты» по отношению к читателям и журналистам, оживлялся при слове «компьютер» и сильно раздосадовал местных мистиков своими приземленными настроениями. Получив записку с «I love You», Эко удовлетворенно хмыкнул и спрятал ее в карман. На вопрос о других писателях ответил, что его одинаково бесят и те, кто на него похож, и те, кто не похож. На вопрос о том, каким он видит современного писателя, буркнул, что вообще не хотел бы его никогда видеть. На вопрос о «круге чтения» сказал, что действительно живет в круглой квартире с библиотекой в 40 тысяч томов и на глупые вопросы о том, прочитал ли он их все, отвечает, что это только те, что он должен прочитать на этой неделе.
В Петербурге же на этой неделе читающая публика ограничилась книгами Эко – в магазинах они разошлись мгновенно, автографов было роздано тысячи. С ролью живой рекламы профессор справился отменно.
7 апреля 2000
Автор литературных портретов скончалась в Париже
Умерла фотограф Гизела Фройнд
В парижском госпитале на девяносто втором году жизни умерла Гизела Фройнд – одна из самых известных европейских фотографов.
Через ее камеру прошел едва ли не весь европейский литературный бомонд середины века. Кто-то остался одним-двумя портретами, с кем-то была сделана фотосерия. Герои и бытовые подробности ее «Трех дней с Джойсом» изучаются так же пристально, как топография «Улисса». В 1935 году она сделала серию о безработных и нищих в Британии, но затем избранному жанру «портреты знаменитостей» уже не изменяла. Почти до конца придерживалась и темы – снимала исключительно писателей.
Сначала девушка из богатой еврейской семьи училась социологии во Франкфурте. В 1933 году Гизела Фройнд бежала во Францию, согласно легенде, именно в тот момент, когда ее пришли арестовывать. В Париже она попыталась продолжить научные занятия в Сорбонне, но гораздо важнее для нее оказалась встреча не с многоречивой галльской профессурой, а с молодой феминисткой, писательницей Адриенной Монье. В ее книжном магазине на Левом берегу Сены можно было встретить цвет одного квартала и всей мировой литературы – Сартра, де Бовуар, Джойса, Хемингуэя, Валери, Жида. Среди них новая подруга Монье и осталась.
Фройнд не была «модным» фотографом. Ее печатали не журналы мод, а Life и Time. Она слегка бунтовала, снимая в цвете, когда принято было делать интеллектуальные черно-белые портреты, и обходясь без цвета, когда это уже казалось почти неприличным. Когда ее просили определить принципы ее творчества, она отделывалась банальностями. Да, она не репортер, да, она живет среди тех, кого снимает, да, ее интересуют только творческие личности. Фройнд слегка лукавила: она всегда шла чуть-чуть не там, где ходят другие. Ее эскапады были тихими, но не заметить их потомкам не удастся. На седьмом десятке она решила закончить карьеру. Парадоксальным ее венцом стала шумная предвыборная кампания Франсуа Миттерана. Именно этими растиражированными в миллионах экземпляров снимками вошла Фройнд в память нынешних французов. Достойный массовый аккорд в интеллектуальной карьере. Больше она не снимала. Рассказывают, что она заявила, что остаток жизни проведет в чтении, и что в ее парижской квартире на стенах не было ни одной фотографии.
