Три пустые строки, а потом слова появляются вновь, теперьвсё написано в прошедшем времени и адресовано непосредственно ей. Строчкинабегают друг на друга, не обращая никакого внимания на линейки, и Лизиуверена, что последний кусок он написал разом. Точно так же она его ипрочитала. Перешла на последнюю страницу и продолжила чтение, то и дело вытираяслёзы, чтобы достаточно ясно видеть написанное и понимать, о чём речь. Увидетьвсё мысленным взором, как она выяснила, оказалось чертовски легко. Маленькиймальчик, босоногий, возможно, в единственной уцелевшей паре джинсов, поднимаеткирку над спящим отцом в сером свете зари, под доносящуюся из радиоприёмникамузыку, на мгновение кирка эта зависает в пропахшем черничным вином воздухе и —всё по-прежнему. А потом…
22
Я опустил её. Я опустил её с любовью (клянусь) и убил моегоотца. Я думал, что мне придётся ударить его снова, но этого единственного ударахватило, и на всю жизнь он остался в моей памяти, это была мысль внутри любоймоей мысли, я просыпался, думая: «Я убил моего отца», — и ложился спать с тойже мыслью. Она стояла как призрак за каждой написанной мною фразой в каждоймоей истории: «Я убил моего отца». Я рассказал тебе об этом под конфетнымдеревом, и, думаю, ты в достаточной степени облегчила мне душу, вот почему ясмог продержаться пять, десять или пятнадцать лет. Но написать и сказать — неодно и то же.
Лизи, если ты это читаешь, я ушёл. Я думаю, что времени мнеотпущено мало, но ту жизнь, то время, что было отпущено (и такое хорошеевремя), я получил благодаря тебе. Ты так много мне дала. Так дай ещё чутьчуть.Прочитай последние строчки, они дались мне труднее, чей всё, что я до этогонаписал.
Ни одна история не может описать, как ужасна такая смерть,даже если она и мгновенна. Слава Богу, я не нанёс ему скользящий удар, и мне непришлось вновь поднимать кирку; слава Богу, он не стонал и не ползал по гостиной,заливая всё кровью. Я ударил его точно посередине, как и хотел, но дажемилосердие ужасно в столь живом воспоминании; этот урок я хорошо выучил, когдамне было всего лишь десять лёт. Его череп взорвался, волосы, кровь и мозгиполетели вверх, упали на одеяло, которым он застелил спинку дивана. Сопливылетели из носа, изо рта вывалился язык Голова наклонилась ещё ниже,окровавленные мозги медоенно поползли вниз. Капли и какие-то ошмётки попали мнена ноги ещё тёплые. По радио пел Хэнк Уильямс Одна из рук отца сжалась в кулак,потом пальцы разжались. Я почувствовал запах говна и понял, что он обделался. Ия знал, что для него всё кончено.
Кирка всё ещё торчала из его головы.
Я попятился в угол комнаты, свернулся там калачиком изаплакал. Наверное, уснул на какое-то время, точно не знаю, но когда поднялголову, увидел, что в комнате светлее, солнце высоко, и подумал, что времяприближается к полудню. То есть прошло семь часов или около того. Вот тогда я впервый раз попытался взять моего отца в Мальчишечью луну — и не смог. Яподумал, что сначала мне нужно что-нибудь съесть, но и после еды не смог. Тогдая подумал, что всё получится, если я приму ванну и смою с себя его кровь, атакже наведу в доме хоть какой-то порядок, но всё равно не смог. Я пытался ипытался. Снова и снова. Думаю, два дня. Иногда я смотрел на него, завёрнутого водеяло, и заставлял себя верить, что он говорит; «Продолжай, Скут, сучий тысын, у тебя получится», как в какой-нибудь истории. Я пытался, потом прибиралсяв доме, снова пытался, что-нибудь съедал и пытался сытым. Я вычистил весь дом!От чердака до подвала! Однажды отправился в Мальчишечью луну сам, чтобыдоказать самому себе, что не потерял этой способности. Перенёсся туда, но несмог взять своего отца. Я так старалься, Лизи.
23
Несколько пустых строк. В самом низу последней страницы оннаписал: «Некоторые вещи — как якорь Лизи ты помнишь?»
— Я помню, Скотт, — прошептала она. — И твой отец был однимиз таких якорей, не так ли? — прошептала, гадая, сколько дней и ночей? Сколькодней и ночей провёл Скотт рядом с трупом Эндрю «Спарки» Лэндона, прежде чемпрервал добровольное заточение и пригласил войти окружающий мир. Гадая, как онвсё это выдержал, не сойдя с ума раз и навсегда.
На обратной стороне листа тоже было что-то написано. Онаперевернула его и увидела, что Скотт ответил на один из её вопросов.
Пять дней я старалься. Наконец сдался и, завёрнутого водеяло, оттащил его к сухому колодцу. А когда дождь со снегом сновапрекратились, пошёл в «Мюли» и сказал: «Мои отец взял моего старшего брата, и,я думаю, они ушли и оставили меня». Они отвезли меня к шерифу округа, толстомустарику по фамилии Гослинг, а тот определил меня в приют, и я остался, какговорили, «на иждивении округа». Насколько мне известно, Гослинг был единственнымкопом, который заезжал к нам в дом, но что с того? Мой отец однажды сказал:«Шериф Гослинг не может найти собственную заднюю дырку после того, какпросрется».
Далее шёл пропуск, а потом снова текст (последние строкипослания её мужа), и Лизи видела, какие ему приходилось прикладывать усилия,чтобы остаться собой, остаться взрослым. «Эти усилия он предпринимал радименя», — думала она. Нет, знала.
Любимая! Если тебе понадобится якорь, чтобы удержаться засвоё место в мире, не в Мальчишечьей луне, а в нашем общем мире, воспользуйсяафриканом. Ты знаешь, как переправить его назад. Целую… как минимум тысячу раз.
Скотт.
P.S. Всё по-прежнему. Я тебя люблю.
24
Лизи ещё долго могла бы просидеть под деревом с письмомСкотта, но вторая половина дня заканчивалась. Солнце ещё оставалось жёлтым, ноприближалось к горизонту, и очень скоро желтизна начала бы сменяться густеющиморанжевым отливом, который она так хорошо помнила. Ей не хотелось идти по тропеперед самым закатом, а это означало: пора в путь. Она решила, что оставитпоследнюю рукопись Скотта здесь, но не под Деревом историй. Потому что нашламесто получше: изголовье неглубокой впадины, которая образовалась на могилеПола Лэндона.
Лизи вернулась к дереву «нежное сердце», ствол которогопокрывал мох, тому самому, которое чем-то напоминало пальму, неся с собойостатки жёлтого афгана и влажную, на ощупь напоминающую гриб папку с рукописью.Положила их на землю, потом подняла крест с надписью «ПОЛ» на перекладине. Онрасщепился, был в крови и перекошен, но не сломался. Лизи выпрямила перекладинуи поставила крест на прежнее место. Когда это сделала, заметила что-то лежащеерядом, почти скрытое высокой травой. Она знала, что это, ещё до того, как взялав руки: шприц, которым так и не воспользовались, теперь более ржавый, чемпрежде, с колпачком на игле.
