Ф. А. Бурдин. Воспоминания артиста об Императоре Николае Павловиче[373]
Государь Николай Павлович страстно любил театр. По обилию талантов русский театр тогда был в блестящем состоянии. Каратыгины, Сосницкие, Брянские, Рязанцев, Дюр, Мартынов, Самойловы, Максимов, Асенкова, не говоря уже о второстепенных артистах, могли быть украшением любой европейской сцены.
Вот что мне рассказывал известный французский актер Верне о русских артистах того времени.
«Когда мы приехали, – говорил Верне, – в Петербург в начале тридцатых годов, нам сказали, что на русской сцене играют “Свадьбу Фигаро”; нам это показалось забавным, и мы, ради курьеза, пошли посмотреть.
Посмотрели да и ахнули: такое прекрасное исполнение произведения Бомарше сделало бы честь французской комедии. Каратыгины, Рязанцев, Сосницкая и Асенкова были безукоризненны, но более всех нас поразил Сосницкий в роли Фигаро. Это было олицетворение живого, плутоватого испанца; какая ловкость, какая мимика!
Он был легче пуха и неуловимей ветра, – выразился Верне. – Почти сконфуженные мы вышли из театра, видя, что не учить варваров, а самим нам можно было у них поучиться».
Вот в каком положении была тогда русская труппа, по словам чужеземного специалиста.
Этому блестящему состоянию русского театра, кроме высочайшего внимания, искусство было обязано также известным любителям сцены: князю Шаховскому, Грибоедову, Катенину, Гнедичу, Кокошкину, – которые сердечно относились к артистам, давали им возможность развиваться в своем кружке и в то же время писали для сцены.
Балет тоже отличался блеском, имея во главе первоклассных европейских балерин: Тальони, Фанни Эльслер, Черито, Карлоту Гризи и др.[374], а французский театр по своему составу мог соперничать с Comedie Française; довольно назвать супругов Аллан, Брессана, Дюфура, Плесси, Вольнис, Мейер, Бертон, Руже, Готи, Верне, позднее Лемениль и других.
Очень понятно, какую пользу могли извлекать русские артисты, видя такие примеры.
Русская опера только что зарождалась, не имея еще родных композиторов до появления Глинки, хотя и в ней были выходящие из ряда таланты, как, например, Петров и его жена. Петров как певец и актер исполнял Бертрама в «Роберте» в таком совершенстве, до которого, по мнению знатоков, не достигал никто из иностранных артистов, появлявшихся на петербургской сцене.
Театр был любимым удовольствием государя Николая Павловича, и он на все его отрасли обращал одинаковое внимание; скабрезных пьес и фарсов не терпел, прекрасно понимал искусство и особенно любил haute comedie[375], а русскими любимыми пьесами были: «Горе от ума» и «Ревизор».
Пьесы ставились тщательно, как того требовало достоинство императорского театра, на декорации и костюмы денег не жалели, чем и пользовались чиновники, наживая большие состояния; постановка балетов, по их смете, обходилась от 30 до 40 тысяч.
За малейший беспорядок государь взыскивал с распорядителей строго и однажды приказал посадить под арест на три дня известного декоратора и машиниста Роллера за то, что при перемене одна декорация запуталась за другую.
Он был не повинен в цензурных безобразиях того времени, где чиновники, стараясь выказать свое усердие, были les royalists plus que le roi[376]. Лучшим доказательством тому служит, что он лично пропустил для сцены «Горе от ума» и «Ревизора».
Вот как был пропущен «Ревизор». Жуковский, покровительствовавший Гоголю, однажды сообщил государю, что молодой талантливый писатель Гоголь написал замечательную комедию, в которой с беспощадным юмором клеймит провинциальную администрацию и с редкой правдой и комизмом рисует провинциальные нравы и общество. Государь заинтересовался.
– Если вашему величеству в минуты досуга будет угодно ее прослушать, то я ее прочел бы вам.
Государь охотно согласился. С удовольствием выслушал комедию, смеялся от души и приказал поставить на сцене. Впоследствии он говаривал: «В этой пьесе досталось всем, а мне в особенности». Рассказ этот я слышал неоднократно от М. С. Щепкина, которому, в свою очередь, он был передан самим Гоголем.
Во внимание к таланту В. А. Каратыгина он ему дозволил исключительно один раз в свой бенефис дать «Вильгельма Телля», так как Каратыгин страстно желал сыграть эту роль.
Как он здраво и глубоко понимал искусство, может служить примером следующей рассказ. В Москве в 1851 году с огромным успехом была сыграна в первый раз комедия Островского «Не в свои сани не садись». Простотой, без искусственности, глубокой любовью к русскому человеку она поразила всех и произвела потрясающее впечатление.
Появление этой пьесы было событием в русском театре. Вследствие огромного успеха в Москве в том же году, в конце сезона ее поставили в Петербурге.
Государь, страстно любя театр, смотрел каждую оригинальную пьесу, хотя бы она была в одном действии. Зная это, при постановке комедии Островского, чиновники ужасно перетрусились. «Что скажет государь, – говорили они, – увидя на сцене безнравственного дворянина и рядом с ним честного купчишку!.. Всем – и нам, и автору, и цензору – будет беда!..»
Ввиду этого хотели положить комедию под сукно, но говор о пьесе в обществе усиливался более и более, и дирекция, предавши себя на волю Божью, решилась поставить ее.
Комедия имела громадный успех. На второе представление приехал государь. Начальство трепетало… Просмотрев комедию, государь остался отменно доволен и соизволил так выразиться: «Очень мало пьес, которые бы мне доставляли такое удовольствие, как эта. Ce n’est pas une pièce, c’est une leçon![377]»
В следующее же представление опять приехал смотреть пьесу и привез с собой всю августейшую семью: государыню и наследника цесаревича с супругой – и потом приезжал еще раз смотреть ее весной после Святой недели, а между тем усердные чиновники в то же время держали автора, А. Н. Островского, под надзором полиции за его комедию «Свои люди – сочтемся».
Впрочем, тогда подобные аномалии у нас были не редкость. Государь Александр Николаевич соизволил пожаловать А. Н. Островскому бриллиантовый перстень за пьесу «Минин», где автор так сильно выразил народное патриотическое чувство, а цензура в то же время запретила эту пьесу, находя ее представление несвоевременным.
