последнего получение пенсии в двести ливров в год, с выплатой суммы за пять лет вперед. 9 сентября она все еще чувствовала себя слишком слабой, чтобы разрешить все остальные неординарные вопросы Гримма. Единственным доступным ей делом в период прострации было чтение древней русской истории и работа над сравнением языков — она надеялась этой работой продемонстрировать, что древние славяне отвечают за названия большинства «рек, гор, долин, областей и деревень во Франции, Шотландии и в других местах»{892}.
Ее депрессия, безусловно, отступала, но она не переносила напоминаний о Ланском — таких, как его геммы и камни, которые он очень любил, — это видно из того, что она написала Гримму, который предложил приехать в Санкт-Петербург, если это ей поможет:
«Я очень обязана вам за ваше предложение приехать, но советую вам не делать этого, потому что или вы увидите меня мертвой, или я увижу вас мертвым, и это только расстроит того, кто останется. А что касается покупок — не говорите мне больше о них, и особенно об одном их типе. Я давным-давно не делала их для себя»{893}.
Она снова написала Гримму 26 сентября:
«Что касается резных камней, скажите тому, кто вам их предложил, что я никогда не покупала их для себя, потому что ничего в них не понимаю, и что больше покупать их не буду. Если хотите знать мое теперешнее состояние, скажу вам, что в течение прошедших трех месяцев, отсчитывая от вчерашнего дня, я была безутешна из-за безвозвратной утраты; что единственное, к чему я снова начала привыкать, — это человеческие лица, что сердце мое истекает кровью, как в самый первый момент; что я выполняю свою работу и пытаюсь делать ее хорошо, но горе мое настолько ужасно, что никогда в жизни я такого не испытывала. И теперь уже три месяца я нахожусь в страшно жестоком положении, страдая, как проклятая»{894}.
17. Выздоровление и возвращение сил
(1784–1786)
Не могу пожаловаться, что возле меня нет людей, чьи любовь и забота отвлекают меня и помогают расслабиться.
Екатерина II —
Фридриху Мельхиору Гримму
Когда в сентябре 1784 года Екатерина вернулась в Санкт-Петербург, она не сразу поселилась в своих обычных апартаментах в Зимнем дворце — ибо сочла, что слишком многое там напоминает ей о Саше Ланском. Вместо этого она въехала в маленькую комнату в Эрмитаже (менее двадцати квадратных метров), забросив книги по русской истории, манускрипты и словари. Замкнувшись таким образом, она повторила свое поведение периода депрессии после рождения Павла в 1754 году.
Всю эту осень и начало зимы Потемкин оставался с ней постоянно, обихаживая ее и стараясь вернуть к жизни. «О, как он мучает меня, — написала она Гримму, — как я ворчу на него, как сержусь, — но он не прекращает»{895}. К Новому году Потемкин преуспел настолько, что посчитал безопасным оставить свою императрицу на несколько месяцев, и в январе вернулся на юг России.
16 февраля Екатерина наконец переехала в свои покои в Зимнем дворце и возобновила переписку с Гриммом: «Мне нечего рассказать вам, кроме того, как я просуществовала эти шесть месяцев, пока не писала вам. Вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы понимать без слов: мое здоровье выстояло. Я не писала вам потому, что, говоря откровенно, ничего веселого сказать не могу»{896}. Она упомянула, что внуки растут, и что последняя внучка (родившаяся в декабре) — красивая девочка, поэтому ее назвали Еленой (или Хелен). Затем добавила: «Как видите, я не умерла, несмотря на то, что сообщали газеты. У меня также нет никаких болезней. Но до настоящего времени я была в безжизненном состоянии — жила как растение, без души»{897}. К счастью, с ней оставались верные друзья, главным среди которых был Потемкин. Друзья сохранились у Екатерины и среди придворных, и в среде чиновников — такие, как ее гофмейстерина графиня Анна Протасова, Нарышкины и Энгельгардты (племянники Потемкина), — и все они искренне заботились о ней, стараясь восстановить ее интерес к жизни.
Когда Екатерина начала выходить из глубин депрессии, она, как обычно, нашла, что писание — или «шкрябанье» — оказывает терапевтическое воздействие, и в течение зимы освоила новый жанр — пьесы. Пьесы писались для того, чтобы их ставили, и для ближайшего круга Екатерины сочинение с последующей постановкой коротких драматических произведений стало столь же существенной частью вечеров, как бильярд и карточные игры. В том же году, но позднее она рекомендовала свое увлечение Гримму: «Почему вы не пишете пьес? Это развлекло бы вас. Я читаю свои двоим-троим, а затем кладу их в портфель. Он так же набит пьесами, как и документами»{898}. Некоторые написанные ею драмы были показаны более широкой аудитории, хотя и с соблюдением анонимности (во всяком случае официально). Третьего апреля она сообщила Гримму, что ее пьеса «Le Trompeur» («Обманщик») имела огромный успех в Москве, и ее рассмешил семилетний Александр, надевший парик и сыгравший сцену из «Le Trompeur», исполнив все три роли. Пьесы Екатерины, как и все, что она писала, имели поучительный характер, и она надеялась «улучшить» свою аудиторию, мягко подшучивая над различными человеческими недостатками.
Интерес императрицы к античным камням также начал возвращаться. Частично проявление скорби выливалось во внимание, которое она уделяла своему кабинету, где обитали мелкие вещицы, столь любимые Ланским. Она смотрела на них каждый день и добавляла новые экспонаты (теперь набралось уже сто двадцать пять полных ящиков), но показывала коллекцию лишь очень узкому кругу людей. Три недавно прибывших члена британского землячества, включая нового посла мистера Аллана Фицгерберта (сэра Джеймса Харриса отозвали — частично из-за того, что в петербургском климате он болел каждую зиму), были приглашены на просмотр и остались под огромным впечатлением. 30 апреля Екатерина попросила Гримма выяснить цену принадлежащей бывшему французскому послу Бретейлю коллекции, которую она отвергла в предыдущем году. Она также передала ему перечень камней, которыми обладала на текущий момент:
«Моя маленькая коллекция резных камней такова, что вчера четыре человека с трудом вынесли две корзины, вместившие ящички,
