насколько встревожен. Больной, ожидая, твердо решил вообще не принимать таблеток. Он позволил пустить себе кровь, погрузил ноги в воду, пил много воды и другого питья, но не принял никаких снадобий. Он много спал в четверг, все черты его лица заострились, а кончик носа побелел. В пятницу прибыл его друг доктор Соболевский, заставивший его пить холодную воду и есть запаренный инжир. Он не хотел видеть ни Вайкарда, ни кого-либо другого до самого вечера, когда лихорадка усилилась вдвойне, вызвав сильную тревогу. В субботу ему, похоже, стало немного лучше, но к середине дня его начало рвать и рвало весь день, после чего появились икота и красная сыпь. Тем не менее в субботу вечером Вайкард сказал мне, что если не дойдет до мозга, он может выкарабкаться. Он был ужасно горячим; в воскресенье он перебрался в лучше проветриваемую комнату. Там он ходил сам; я пришла навестить его в три часа; вечером он чувствовал себя очень плохо и сообщил мне, какие принял меры. Он еще не бредил, но через час бред начался. Он помнил всех по именам и отчествам, только сердился, что не приводят его лошадей, дабы запрячь в его кровать. Этот гнев дал нам надежду, что его вырвет желчью, но этого не произошло: в понедельник он весь день становился все слабее. Я покинула его комнату в одиннадцать часов вечера, так как больше вынести не могла»{885}.
Саша умер во вторник 25 июня. В понедельник доктор Роджерсон попробовал дать ему порошки Джеймса,[55] но они возымели не больший эффект, чем все остальное. По симптомам, которые описала Екатерина, это, вероятнее всего, была дифтерия.
Впервые в жизни Екатерина была выведена горем из строя. Через неделю после смерти Саши она смогла написать Гримму один абзац:
«Когда я начала это письмо [седьмого июня, рассказывая Гримму, как тронуло ее пение Луизы Тоди], я была счастлива и весела, мои дни проходили так быстро, что я не понимала, куда они уходят. Но так длилось недолго: я погрузилась в самое острое горе, моего счастья больше нет. Я думала, что умру сама, безвозвратно утратив своего лучшего друга. Это произошло неделю назад. Я надеялась, что он будет поддержкой моей старости: он работал над собой, он приносил пользу, он воспринял все мои вкусы; это был молодой человек, которого я воспитала, благодарный, мягкий и честный, разделявший мои горести, когда они у меня были, и радовавшийся моим радостям. Короче, я в горе, я рыдаю, генерала Ланского больше нет. Злостная лихорадка, сопровождаемая гнойным тонзиллитом [воспаленные гланды], унесла его в могилу в пять дней, и моя комната, которую я так любила, стала пустым сараем, по которому я едва таскаюсь, как тень. Тем не менее я не ложусь в постель со вчерашнего дня, но так слаба и убита горем, что в настоящий момент не могу без рыданий видеть человеческое лицо. Перехватывает голос; я не могу спать и есть; читать мне скучно, а писать выше моих сил; я не знаю, что со мной станет, но знаю наверняка, что никогда в жизни не была такой несчастной. Мой лучший и самый любимый друг покинул меня. Я открыла ящик стола, нашла там это письмо, начатое давно, добавила несколько строк и больше не могу»{886}.
Александр Безбородко послал срочное известие единственному человеку, который, как рассчитывали, мог вернуть Екатерину к жизни. Князь Потемкин находился в центральной Украине, в Кременчуге — столице Новой России. Получив вызов Безбородко, он немедленно тронулся в путь и прибыл в Царское Село десятого июля, покрыв 760 миль за семь дней. Приехал также Федор Орлов, и присутствие старых друзей немного успокоило императрицу. Позже Екатерина объяснила Гримму: «До этого момента я не могла вынести вида человеческого лица. Эти двое взялись за меня по-умному: они начали плакать вместе со мной, и я почувствовала, что с ними мне становится легче. Но предстоит пройти длинный путь…»{887} Екатерина постоянно спрашивала о Сашином теле и не хотела давать разрешения похоронить его.
Похороны наконец состоялись 27 июля, в Софии. Императрица не пришла; в этот день ей пускали кровь.
Ее депрессия длилась все лето. Она не делала попыток — да и не могла — спрятать ее даже от сына и невестки, которым написала 2 августа: «Я только что получила ваши письма, дорогие мои дети. Сразу же отвечаю. Сообщения о том, что вы здоровы, как и ваша дочурка, радуют меня. А я точно в том же состоянии, как перед вашим отъездом. Новости мои еще более пусты, чем те, что послали мне вы: я даже не знаю, собрали ли урожай. Будьте здоровы!»{888} Даже Александр и Константин, похоже, не могли принести Екатерине утешения. В этот период не возникало даже вопроса о возможности мгновенно найти замену Саше Ланскому. Тем не менее она продолжала выполнять наиболее важные дела, касавшиеся империи, отдавая, когда было необходимо, соответствующие приказы.
Вал непристойных и недобрых слухов захлестнул смерть ее любимого Саши. Княгиня Дашкова была не одинока, когда заявила, что у молодого человека лопнул живот — «буквально лопнул»{889} (может быть, нечто подобное действительно произошло в долгие жаркие недели между его смертью и похоронами); другие утверждали, что его отравил Потемкин. Шептались также, что он умер во время любовного акта с Екатериной или что его смерть была результатом чрезмерного потребления шпанской мушки — вероятно, этот последний слух возник из-за аптекарского набора.
К концу августа, как Екатерина сообщила Гримму некоторое время спустя, «наконец стали наступать интервалы сначала более спокойных часов, а затем и дней»{890}. С наступлением осени в Царском Селе стало необходимо растапливать печи, и печь в комнате Екатерины начала дымить. Без предупреждения она приняла внезапное решение вернуться в Петербург. В сентябре она посетила литургию на празднике Рождества Девы Марии в часовне Зимнего дворца: «В результате я заодно впервые увидела всех и все увидели меня. Но по правде говоря, это было такое страшное усилие, что по возвращении в свою комнату я почувствовала себя страшно измотанной — любой другой потерял бы сознание. Однако этого со мной никогда не случалось за всю мою жизнь»{891}.
Ряд других смертей имел место в течение нескольких недель отдаления Екатерины, включая смерть сенатора Захара Чернышева 31 августа и Дени Дидро 30 июля (по новому стилю). Екатерина велела Гримму организовать для вдовы
