В конце столетия здесь находилась пестрая компания из 49 заключенных: 22 военных в чинах от подпоручика до генерал-майора, пять гражданских чиновников, один купец, два ксендза, два поляка, несколько крестьян, подделыватели ассигнаций и паспортов, карточные игроки, еретики-скопцы. Одни из них попали за «дело», как участники польского восстания 1794 года, фальшивомонетчики Савва Сирский и бывший унтер-офицер Кузнецов, московский купец Евсеев (за подачу письма от имени… Петра III), поручик Карнович («за продажу чужих людей, за сочинение печатей и паспортов и дерзкое разглашение»), некто Протопопов («за отвращение от веры и неповиновение церкви») и известный нам лжепосланник наследника Павла Григорий Зайцев. Своим «буйственным поведением» этот арестант доставил тюремщикам немало хлопот. Посаженный за самозванство в «работный дом», он написал письмо к настоящему Павлу от имени его невинно арестованного флигель-адъютанта Василия Жураховского. В Шлиссельбурге он, в отличие от большинства арестантов, не только молился; комендант полковник Колюбакин докладывал в 1791 году генерал-прокурору, что заключенный «никакого раскаяния не имеет». Переведенный в Соловки, Зайцев оттуда сбежал, но решил добровольно прекратить свои похождения – лично явился к бывшему начальнику бывшей Тайной экспедиции сенатору Макарову и просил содействия ему в пострижении в одном из монастырей на Украине, которое и было оказано.[770]
Отставной поручик Федор Кречетов содержался в Шлиссельбурге «за развратные сочинения». Дослужившийся до офицерского звания разночинец работал библиотекарем и домашним учителем, «крайнюю нужду имел в пропитании», но мечтал о большом общественном поприще: подал проекты заведения коммерческих и юридических школ и народных училищ «для скорейшего российской грамоте читать и писать научения»; начал издавать журнал «Открытие нового издания, души и сердца пользующего. О всех, и за вся, и о всем ко всем, или Российский патриот и патриотизм» без разрешения цензуры.
Взятый в Тайную экспедицию по доносу, Кречетов признал главные пункты обвинения – произнесение «непристойных и укорительных слов» в адрес императрицы, церкви, Сената; на следствии фигурировала его записка о возможности свержения монарха, если тот «не будет исполнять по установленным обществом законам». Как доложили Екатерине II, «из всех его мыслей и произносимых им слов видно, что он не хочет, чтобы были монархи, и заботится больше о равенстве и вольнице для всех вообще, ибо, между прочим, сказал, что раз дворянам сделали вольность, то для чего же не распространить оную для крестьян, ведь и они такие же человеки». В 1794 году Кречетов был отправлен в крепость с приказом страже следить, «чтоб он никаких разговоров и сообщения ни с кем не имел и содержан был наикрепчайше». Вольнодумец был выпущен из Шлиссельбурга только в 1801 году, отправлен в ссылку в Пермь, где и умер.
В крепости находились арестанты, присланные без указания их вины «при повелении за подписанием его императорского величества», и те, кто явно не являлись политическими преступниками: майор Чириков сидел «за дурное поведение», майор Кардовский – «за грубость начальству», преображенский поручик Сокорев 2-й – «за картежную игру», гусарский корнет Шлиттер – за долги.[771] Амнистия 1801 года ненадолго освободила камеры Шлиссельбурга от политических заключенных; но скоро началось возрождение этой тюрьмы, остававшейся одним из самых надежных мест заключения до начала XX века.
Помимо Шлиссельбурга Тайная канцелярия и экспедиция отправляли своих «клиентов» в Динамюндскую, Кексгольмскую и Ревельскую крепости. С Динамюнде (нынешний Даугавпилс) начинало свое многолетнее заключение всё «брауншвейгское семейство»; потом пути его членов разошлись – свергнутый император Иван Антонович угодил в Шлиссельбург, а его мать-регентша и отец-генералиссимус остались в ссылке в Холмогорах.
К концу XVIII столетия Динамюндская крепость была самой многолюдной – здесь содержались 250 узников, 188 из которых являлись сектантами-духоборами. Государственных же преступников было всего трое. Один был беглый дворовый Ксенофонт Владимиров, выдававший себя за сына голландского короля и за Петра III. Другой, майор Василий Пассек, осужденный за «дерзновенные сочинения», оставил нам описание своего места заключения: «Я прислан был в Динамюнд под присмотр впредь до повеления, а меня с самого первого дня стеснили до того, что три года и до самой отставки коменданта Шилинга не позволялось мне выходить из сего погреба. Здоровье мое день ото дня повреждалось более, а к вящему разрушению оного инженерный полковник Смольянинов по жестокости своей не взирал на мои представления, приказал обрыть жилище мое рвом. Со всей почти крепости стекала в оный дождевая вода и подходила под пол сей комнаты; из сухой и летом она сделалась необычайно сырой, более нежели на аршин плесень покрыла стены внутри, а зимой лед и снег и чад от того были почти непрестанно. Через полтора года потом сей ров зарыли, но сырость мне осталась уделом. Сердце мое обливается кровью при воспоминании ужасных картин сих».[772] Третьим политическим заключенным Динамюнде был отставной полковник Александр Михайлович Каховский, член так называемого «смоленского заговора» – существовавшего в 1797–1798 годах кружка из офицеров расквартированных в губернии полков, чиновников местной администрации, гражданских лиц и отставных военных. Следствие установило, что члены кружка имели «план к перемене правления». Каховский был лишен чинов, дворянства и посажен в крепость «за вольные суждения и критику о службе, одежде, налогах и о прочем, клонящемся к развращению нравов, и читал французскую трагедию Вольтера о смерти кесаря и, переведя по-российски, сказал: „есть ли бы это нашему“«. По этому же делу попал в Тайную экспедицию и его брат, подполковник Алексей Ермолов.
В Кексгольме в 1801 году оставались 10 заключенных. Самыми известными среди них были члены семьи Пугачева. В докладе А. С. Макарова об условиях их содержания говорилось: «Женки бывшего самозванца Емельяна Пугачева (Софья и Устинья. – И. К., Е. Н.), две дочери девки Аграфена и Христина от первой и сын Трофим с 1775 года содержатся в замке в особливом покое, а парень на гауптвахте в особливой комнате. Содержание имеют от казны по 15 копеек в день. Живут порядочно. Имеют свободу ходить по крепости, но из оной не выпускаются. Читать и писать не умеют». Императорским указом им предписывалось «сказываться только именами и отчествами», не упоминая фамилии самозванца. В заточении они находились всю жизнь; Николай I в январе 1834 года известил Пушкина, что дочь Пугачева (царь ошибочно назвал ее сестрой) «тому три недели умерла в крепости». Обе жены Пугачева скончались до 1811 года, судьба же сына до сих пор неясна.[773] В крепости содержались пастор Роман Бурмейстер и крестьянин Пантелеймон Никифоров, оставшиеся под стражей и в 1801 году: «Хотя ‹…› и было с прочими государю императору докладывано, но ничего не последовало. А содержатся в Кексгольмской крепости: 1) за подачу в Кантору опекунства иностранных бумаг с нелепыми выражениями, виденными якобы во сне на день коронования покойной государыни императрицы, по засвидетельствованию доктора оказался совершенно помешанным в уме, что даже бросался на караульных; 2) за двукратное делание фальшивых ассигнаций наказан кнутом». В Пороховом погребе крепости с 1785 года содержался секретный узник (возможно, он и был упомянутым безымянным заключенным) – переводчик Коллегии иностранных дел Иван Пакарин, называвший себя сыном Екатерины II и графа Никиты Ивановича Панина.[774]
