С этого момента праздник по случаю успешных выборов можно было считать закончившимся. Началась массовая эвакуация из Москвы. Точнее, повальное бегство. Все наши, кто еще к этому моменту находился в Москве, выехали без колебаний. Некоторое время колебался профессор Белокуров, которого прельщала редкая возможность воочию наблюдать апокалипсис — вне времени и пространства, — но и он таки выехал. Москва опустела как по мановению волшебной палочки — в одно мгновение. Через несколько дней после крестного хода по информации Феди Голенищева в ней оставалось не более трех четырех сотен человек, которые обитали, главным образом, в районе Шатрового Дворца. Из армейских подразделений осталось не более роты спецназовцев, отличавшихся преданностью не столько России, сколько лично Феде Голенищеву. Сам то наш миролюбивый правитель считал, что в этом нет никакой надобности. Он даже распорядился, чтобы все личное оружие было складировано в специальном арсенале Шатрового Дворца, а при себе «гвардейцам свободы», как он называл их, позволил носить лишь штыки, снятые с автоматов.
О. Алексей принужден был выехать с Папой. У него были дела в Серьгиевской резиденции владыки, а потому батюшка оставил вместо себя несколько авторитетных монахов, единственной обязанностью которых было молиться да следить за тем, чтобы в храмах не угасали лампадки.
Надобности оставлять в Москве большое количество обслуживающего персонала также не было никакой, — поскольку и обслуживать, собственно говоря, было уже почти некого. Большинство систем и коммуникаций были переключены в экономичный автоматический режим, и могли функционировать в этом режиме в течении многих месяцев.
С удивительным чувством я ходил по почти обезлюдевшей Москве. Исходил ее вдоль и поперек, поднимаясь на самые высокие ее башни и опускаясь в самые глубокие подземные помещения. Кое какая охрана оставалась в здании, в котором располагались офис Папы и Концерн, но и там все было предусмотрительно и заблаговременно законсервировано. Меня это здание мало интересовало, и туда я вообще не ходил. Зато вся остальная Москва была всецело в моем распоряжении. Все было открыто настежь. Никакого мародерства в изолированном от внешнего мира мегаполисе не было да и быть не могло. Можно было ходить всюду, где только душа пожелает. Это было похоже на сон или сказку.
Странное ощущение появлялось при виде абсолютно пустых переходов, залов, комнат, площадей и улиц. Картинные галереи были освещены как в обычное время, в громадной библиотеке работали кондиционеры, в оранжереях и зимних садах почва увлажнялась с обычной регулярностью. Чистота и порядок повсюду сохранялись идеальные. Тишина и спокойствие. В магазинах и супермаркетах, в офисах и ресторанах, в казино и ночных клубах все было оставлено в таком виде, словно хозяева отлучились на минуту и вот вот должны были вернуться. Лишь на кухнях было непривычно свежо и прохладно. Все плиты и печи были холодными, кастрюли и прочая кухонная утварь, до блеска вычищенная, вымытая и просушенная, лежала на своих местах. Но многочисленные холодильные камеры естественно морозили и были забиты всевозможной провизией. В специальных прозрачных шкафах и хранилищах стояли бесконечные ряды бутылок с винами и прочими напитками. Было такое впечатление, что каким то удивительным распоряжением Москву вдруг превратили в один большой музей, где экспонатами служили образцы достижений современной цивилизации. То, что я теперь наблюдал вокруг себя, напомнило мне те славные времена, когда я только начал работать над проектом Москвы и сидел ночами за компьютером, блуждая по идеальным, существующим лишь в моем воображении и в памяти компьютера, пространствам — пока еще никем не заселенным, таким же вот безлюдным и загадочным. Можно было целый день, целую ночь бродить повсюду и не встретить ни одного человека… Да, в эти последние несколько суток своего пребывания в Москве я испытал нечто необыкновенное: как будто она снова принадлежала одному мне.
Однажды, перемещаясь по Западному лучу, я поднялся в апартаменты Майи. Я думал, что они окажутся запертыми, но здесь также, как и повсюду, все было нараспашку. Хотя я сразу понял, что никого там не застану, сердце у меня слегка сжалось. Я ходил по апартаментам, стараясь ни к чему не прикасаться. На одном из письменных столов, рядом с факс модемом, я обнаружил списки последних маленьких пансионеров, которые были зачислены в учебное заведение накануне массовой эвакуации. Среди них я нашел и имя моего сына. Мне оставалось лишь надеяться, что ему там будет хорошо. Честно говоря, у меня даже не было уверенности, что он хотя бы будет без меня скучать. Я помнил, как последнее время он был увлечен своими делами и играми, он только и мечтал, чтобы поскорее отправиться в Деревню.
В одной из комнат я обнаружил макет всего комплекса Пансиона. В свое время я не захотел принять участия в его проектировании, и теперь испытывал что то вроде сожаления. Нашлись, конечно, и другие архитекторы. Чисто машинально я оглядел макет и, поморщившись, нашел в нем несколько явных изъянов. Не то чтобы изъянов, но я бы это сделал совершенно иначе, по крайней мере, не так уныло. Проект грешил отсутствием оригинальности. Теперь, когда в Пансион отправился и мой Александр, я подумал, что, может быть, зря пустил это дело на самотек.
Впрочем, в апартаментах Майи я задержался недолго. Чтобы удовлетворить то, что можно было, наверное, назвать своеобразной легкой ностальгией, мне было вполне достаточно беглого взгляда. И я был даже рад, что мне на глаза не попались какие либо мелочи — личные вещи, предметы, принадлежавшие Майе, которые могли вызвать более конкретные ассоциации.
Возвращаясь после таких прогулок по Москве в Шатровый Дворец, мне было удивительно, когда я еще заставал там людей. Для громадного здания, каким был Шатровый Дворец, две три сотни человек, — ничтожная горстка. Нынешние его обитатели могли разбредаться по его помещениям и занимать любые апартаменты. Что касается меня, то в полном одиночестве я поселился в служебных помещениях, отведенных для работы идеологической комиссии. Что ж, теперь я был тут полным хозяином и единственным «идеологом». Располагаясь спать на одном из диванов, я подвигал к себе телефон и звонил в Деревню дяде Володе, чтобы узнать, как там мой Александр, а затем листал, на сон грядущий, подшивки агитационных брошюр, которые наша идеологическая комиссия, ныне самораспустившаяся, выпускала к специальным заседаниям России. Планы, теоретические разработки, рекомендации…В свое время мы трудились над ними ради всемирной гармонии. Сейчас они навевали на меня светлую грусть, с которой я и засыпал.
Между тем обстановка в столице и вокруг Москвы продолжала усугубляться. Артиллерийская канонада, начавшаяся в пригороде в ночь моего возвращения в Москву, означала ни что иное, как прелюдию огромной и жестокой битвы. Я специально наведывался в информационную группу России, чтобы разобраться в ситуации. Увы, и там не было не только единого мнения по поводу происходящего, но и сведения, получаемые из разных мест иногда совершенно противоречили друг другу. Даже накануне битвы не имелось достаточной ясности относительно расстановки сил и намерениях противоборствующих группировок, вошедших в столицу и изнывавших от бездействия и неизвестности. Переговоры и консультации ни к чему не привели. Алчность и амбиции мелких лидеров и предводителей были вопиющими и взаимоисключающими. Общее напряжение достигло той критической точки, когда огонь вспыхивает сам собой.
