1
Странно, что я заснул в такую ночь. Рыжая лисья шапка свалилась под ноги, и волосы ерошил ледяной ветер. До Нового года оставалось каких-нибудь пару часов. Я проснулся. Да и сон мой длился не больше минуты-другой. Еще мгновение он держался в памяти, а потом отлетел Бог весть куда. Я поднял шапку и кое-как надел ее на голову.
Надо мной простиралось предельно черное небо с вкрапленными в него острыми крупинками звезд, которые поблескивали фиолетовым светом. Ночной воздух слоился студенистыми лентами, словно плавился в жарком мареве. На самом деле было страшно холодно. Стоял трескучий мороз — минус двадцать восемь градусов, или того больше. Я скользнул взглядом по округлым набережным, вдоль которых сияли дуги ртутных фонарей, и во мне окончательно восстановилось ощущение счастья. И как будто в тон этому ощущению и в подтверждение ему протяжно, весело и сладко зазвонили колокола… С какой это стати, интересно? Так, вероятно, распорядился Папа.
Санный кортеж уже составился и должен был вот-вот тронуться в путь по толстенному льду — вверх по Москва-реке, как по широкому проспекту. Я привстал и поискал глазами Папу… Тьфу ты, никак я не мог привыкнуть к этому его прозвищу, от которого меня слегка коробило, но, с другой стороны, язык уже не поворачивался называть его по имени, даже про себя. Папой его теперь называл кто ни попадя, даже какие-то маляры и паркетчики, не говоря уж о моей жене и сыне. Ну а его законная супруга, соответственно, давно была для нас просто Мамой.
Я увидел, что сани Папы и свиты еще стоят у ярко освещенного застекленного дебаркадера. Вот в них устроились две женщины. Обе в почти одинаково шикарных собольих шубах, задушевные приятельницы — Мама и моя жена Наташа. Затем взошел сам Папа в каком-то щегольском агнцевом тулупчике. Он был моложе меня на пять лет, и я все еще искренне верил, что мы с ним не только дальняя родня, но и по-прежнему друзья-товарищи. Я знал Папу как облупленного, не такая уж он, в конце концов, сложная личность. Его жену, Маму то есть, знал лет пятнадцать. Впрочем, в данном случае слово «знал» не в состоянии выразить всю историю наших взаимоотношений, бесконечно разветвленных и противоречивых.
Колокола зазвонили еще задушевнее. Теперь дело было лишь за тем, чтобы громадные сани Папы заняли свое место в голове кортежа. Вообще-то, все сани, а всего их я насчитал более пятидесяти, были громадными, сконструированными специально для этого выезда и оборудованные с комфортом, не уступающим роскоши коллекционных лимузинов. Мощные кони, античной стати и крови, запряженные тройками, подбирались особо выносливые и сильные. Нетерпеливое отрывистое ржание мешалось с колокольным звоном; пышущие серебристыми клубами пара, сытые и отдохнувшие, кони были только что выведены из стойла и рвались показать свою прыть. До выезда они были покрыты теплыми попонами.
Каждый Новый год у нас теперь встречали так, словно он был первым в человеческой истории, а до того влачились через пень колоду никчемные времена. Доброе старое прошлое хоронили с песнями, а будущее казалось прекрасным. Это, похоже, закреплялось в традицию.
Я улыбнулся и, глотнув морозного воздуха, ощутил во рту замечательный, чуть пряный привкус шампанского, бокал которого успел выпить перед самым выходом. Я снова опустился на сиденье, обнял за плечи сына Александра, а потом попытался растереть ладонями его розовые щеки.
— Мне совсем не холодно, папочка! — пробормотал мой одиннадцатилетний неженка.
Сын не сводил глаз с соседних саней, в которые набилась знакомая детвора. А главное, там находился гордец Косточка, двенадцатилетний отпрыск Папы. Еще недавно Косточка не замечал благоговевшего перед ним Александра, но вот уже месяц как вдруг приблизил его к себе и чуть не каждый день бывал у нас дома. Мальчики могли играть вместе часами.
— Какой ты хорошенький, Александр! — тут же засмеялись сидевшие напротив нас девушки и, схватив моего мальчика, принялись тормошить его и щипать за щеки.
Александр молча выдирался. Я с трудом сдерживал улыбку. Двадцатилетние девушки Майя и Ольга были на редкость хороши собой. Обе в длинных пышных шубах, наброшенных на плечи, в переливающихся вечерних платьях из тончайшей натуральной парчи и радужных, словно чешуя, туфельках на шпильках. Девушки придвинулись к нам из глубины полузакрытого салона, где вовсю работали калориферы и было довольно тепло. Кстати, застеленный пушистым ковром пол саней также был с сильным подогревом. Шалуньи радостно хохотали. Я не выдержал и тоже рассмеялся, рискуя навлечь на себя гнев разрумянившегося сына. Но тут Александр увидел, что Косточка наконец заметил его и дружески кивнул, приглашая присоединиться к их компании. Александр просительно посмотрел на меня, и я пожал плечами:
— Как хочешь…
Сын тут же вырвался от девушек и, перемахнув через борт, перебрался в соседние сани. Косточка дружески хлопнул его по плечу, и уже через секунду дети забыли о нашем существовании.
Я посмотрел на девушек и, улыбаясь, развел руками. Похоже, упустив мальчишку, они испытывали сильное желание приняться за меня, но, поборов искушение, только звонче захохотали и затеяли возню друг с другом. Я полез во внутренний карман куртки и, выудив оттуда маленькую вишневую табакерку с нюхательным табаком, привычным движением насыпал в ямочку между большим и указательным пальцем две добрые понюшки, а затем втянул их попеременно каждой ноздрей. Я обожал запахи. Самые разные: мускатного шампанского, хорошо зажаренной отбивной, женских духов, но всего больше — прекрасный аромат отборного табака. В конечном счете запахи шампанского, отбивной и даже чувственного парфюма не представляли собой ничего самодостаточного и так или иначе навевали вполне прозаические, земные желания, но вот табачные аромат — это был пример чистой и высокой поэзии… В общем, я с удовольствием любовался молоденькими девушками, а те явно потешались надо мной, дурачась и демонстрируя мне свои прелестные стройные ножки, обтянутые чулками оливкового цвета.
Майя приходилась Папе падчерицей, но была его любимицей, «доченькой», и баловал ее Папа сверх всякой меры. К собственным чадам — Косточке и девятилетней Зизи относился куда сдержаннее. Я всей душой любил это семейство. В моем, как правило, пустом, бумажнике, кроме фотокарточки жены и сына всегда хранился чудесный снимок, который я несколько лет назад изготовил собственноручно, стилизовав под старинный дагерротип или архивную фотографию. Семейство Папы уютно сгруппировалось на плетеной скамье на фоне зимнего сада и смотрелось до того живописно, что так и подмывало заглянуть на оборот фотографии: нет ли там выцветшей от времени надписи вроде «Бердичевъ, 1913 годъ».
Девушка Ольга была подругой Майи. Недавней, но очень близкой. Я не знал точно, что произошло раньше: ее знакомство с Майей или помешательство Папы на красивой шатенке с чуть раскосыми, ничего не обещающими зелеными, а точнее, изумрудными глазами. Скорее всего, сам Папа и устроил это знакомство, чтобы иметь изумрудноглазую Ольгу в непосредственной близости. Его отношения с ней не только не подпадали под привычную схему его прежних бесчисленных связей, но вообще ни под какую схему. Ольга немного пробовала себя в балете, литературе, интересовалась, кстати, архитектурой, но, судя по всему, была равнодушна к перспективе быть принятой в высшем свете, и, возможно, до сих пор оставалась «девушкой без прошлого» и вообще совершенной девственницей. Не давала Папе ни повода, ни надежды тем или иным образом полакомиться на свой счет. Любопытно, что сынок Папы Косточка с самого начала как-то косо смотрел на девушку и называл ее с легким оттенком пренебрежения не Ольгой, а Альгой, с ударением на последний слог. Так и мы стали звать ее: Ольга-Альга.
