— видимые, в одеждах, как наяву, и в то же время бестелесные, растворялись в пространстве, исчезали. И выглядели, как люди «по образу и подобию...» Может быть, при достойной жизни и мы по воскресении так сможем?
Иосиф не вытерпел и сердито одёрнул брата:
— Всё какую-то ересь ты сочиняешь. Грех это великий, брат мой. Мы и земных-то явлений не в состоянии осмыслить, а ты на небеса замахнулся. Для меня, например, нет большего чуда, чем роза, которая растёт из простой земли, из грязи, я не устаю удивляться, как из одной капли, почти из ничего, появляется младенец, человек, а потом из обычного материнского молока произрастает у него и волос, и ногти, и зубы... Мы и этого чуда не в состоянии своим скудным разумом постичь, а ты хочешь Божественное понять!
Вассиан хотел возразить что-то, но в дверь постучали, и в дверях возникла лохматая голова послушника Варсонофия:
— Иннокентий тебя к старцу кличет, — тревожно прошептал он, глядя на Иосифа, и тут же исчез.
Братья поднялись. Не возвращаясь больше к прежнему разговору, молча вышли на улицу. Оба вернулись в действительность и встревоженно задумались о том, что ждёт их дальше.
В это время Иннокентий, безрезультатно поуговаривав игумена поесть и дав ему отдохнуть, решился спросить его о том, что теперь волновало чуть ли не весь монастырь: кого он назначит своим преемником. Он и прежде пытался выведать об этом намёками и наводящими вопросами, но не получал никакого ответа, старец лишь отмалчивался либо делал вид, что ничего не понял. Тогда Иннокентий решил спросить учителя напрямик и при свидетелях, думая, что тогда Пафнутий не сможет отмолчаться. Дело это Иннокентий считал весьма важным, ибо предчувствовал, что в случае, если преподобный официально не назначит себе преемника, в обители вспыхнут раздоры, споры за лидерство и по поводу устройства монастыря, его устава. Кроме того, в тайниках своего сердца питал Иннокентий надежду, что именно его пожелает поставить старец на своё место. А почему бы и нет? Несколько лет уже выполнял он многие самые щекотливые поручения преподобного, входил в совет старейшин монастыря, контролировал его финансовое состояние, был в курсе всех дел. Старался быть благочестивым, хорошо знал церковную службу, не ленился. И, главное, был любим старцем, пользовался его глубочайшим доверием. Что ещё надобно? Почему во главе обители должен стать кто-то другой? Почему не он?
Обдумав всё, Иннокентий послал за самыми авторитетными насельниками монастыря, за членами совета старейшин: за Арсением, Иосифом, Ионой, Кассианом и другими.
Старец, полежав после литургии, вновь поднялся и, сидя, начал читать свою беспрестанную молитву, неслышно перебирая чётки и сосредоточенно глядя в пространство, а возможно, и в душу свою. Он не замечал сидящих неподалёку Иннокентия и Варсонофия, не обращал внимания и на входящих тихо по одному иноков. До вечерни оставалось около часа.
Дверь в келью оставалась постоянно приоткрытой, в неё вливался свежий аромат вечерней свежести, доносилось нежное воркование озабоченных весенними заботами птиц. Солнце даже здесь, в келье, радовало нежным, ласковым теплом, просачиваясь сквозь мутные оконца, сияя в дверном проёме.
Монахи переминались с ноги на ногу, терпеливо ждали, что скажут им позвавший их Иннокентий или сам преподобный. Но оба молчали. Старец упорно продолжал ничего вокруг не замечать, бесстрастно шевеля губами, перебирая вервицу и глядя в бесконечность.
Убедившись, что все, кому надо, пришли, Иннокентий окликнул учителя:
— Государь Пафнутий!
Тот приподнял голову и тут вынужден был заметить, что в его келье собралось немалое незванное им общество. Он осмотрел лица иноков, глаза его были бесстрастны и тусклы. Видя, что игумен, наконец-то, слушает, Иннокентий продолжил:
— Государь Пафнутий! Прикажи при своей жизни написать завещание о монастырском устроении: как жить повелишь после тебя братии и кому повелишь быть игуменом?
Старец молчал, пытаясь, видимо, вернуться в действительность и осознать вопрос и стоящую за ним проблему, а когда понял, его небольшие чуть раскосые глаза начали наполняться слезами. Они медленно, по одной капле выкатывались на старческие щёки, и Пафнутий, всхлипнув, промокнул лицо рукавом рясы. Видя, что все вокруг замерли, ожидая его ответа, он заговорил:
— Блюдите сами себя, братья, если чин церковный и монастырские порядки хотите сохранить. Церковного пения никогда не оставляйте, свечи возжигайте, священников держите честно, как и я, не лишайте их положенного им; пусть не оскудевают божественные службы — ведь ими всё у нас держится. Трапезную от странников не затворяйте, о милостыне пекитесь, просящего с пустыми руками не отпускайте. В рукоделье трудитесь, храните сердце своё с неизменным усердием от лукавых помыслов. После повечерницы в разговоры друг с другом не вступайте — пусть каждый в своей келье безмолвствует. От общей молитвы ни по какой причине, кроме болезни, не уклоняйтесь; весь устав монастырский и правило церковное блюдите со смирением, с покорностью и молчаливостью и, попросту сказать, поступайте так, как видите меня поступающим...
Пафнутий, устав от такой длинной речи, ещё раз вытер свои мокрые от слёз глаза, глубоко вздохнул, помолчал минутку в непоколебимой тишине, — монахи внимали старцу, боясь проронить хотя бы слово, — затем продолжил:
— Если всем этим, заповеданным мною, не будете пренебрегать, — верую я Богу Вседержителю и Его Всенепорочной и Пресветлой Матери, — не лишит вас Господь и места сего, и всех благодатей своих. Но знаю я, что по отшествии моём, в монастыре Пречистой будет смутьянов много. Чувствую, что душу мою смутят и среди братии раздор поднимут. Но Пречистая Царица мятежников усмирит и бурю отвратит, и своему дому и живущей в нём братии успокоение подаст.
Пафнутий вложил в эту речь все свои силы и устал. Руки его опустились, голова беспомощно склонилась на грудь. И сам он потихоньку стал клониться к изголовью постели, так что Иннокентий кинулся помочь ему уложиться. Преемником своим Пафнутий так никого и не назвал, спрашивать теперь его об этом было бесполезно.
В растерянности от предсказанного, стояли собравшиеся рядом, не зная, что сказать, что сделать. Из этого состояния всех вывел призыв колокола к вечерне. Услышав его, старец приподнялся и прошептал Иннокентию:
— Не уходи, прочти мне службу!
— Конечно, государь, я и не собираюсь покидать тебя, — успокоил он учителя.
Вечер и ночь прошли в обычных молитвах.
Утром во вторник старец сказал, что хочет в предстоящий праздник преполовения Пятидесятницы вновь причаститься тела и крови Христовой, а потому приказал никого к себе не пускать и объявил, что разговаривать ни с кем не будет. Весь день он либо молчал, сидя
