Вот ясный и истинный смысл contemplata tradere, недвусмысленно выраженный тем, кто в полной мере прожил созерцательную жизнь. Это призвание к преображающему союзу с Богом, к вершине мистической жизни и мистического опыта, к преображению во Христа. Тогда Христос, живущий в нас и направляющий все наши действия, Сам побуждает других людей искать и желать высшего союза с Ним, – через излучаемые нами радость, святость и сверхъестественную жизненную силу, или, скорее, – через таинственное воздействие Христа, живущего в нас и полностью обладающего нашими душами.
Очень важно и то, что св. Бонавентура не делает никаких различий, никаких разделений: Христос запечатлевает Свой собственный образ на святом Франциске для того, чтобы призвать не отдельных людей, не нескольких избранных монахов, но всех по-настоящему духовных людей к совершенству созерцания, которое есть не что иное, как совершенство любви. Достигнув этих вершин, они привлекут к ним в свою очередь и других людей. Так что по крайней мере de jure, если не de facto, любой человек может в горниле созерцания стать одним духом со Христом[540], и потом распространять по земле тот огонь, который хочет зажечь Христос[541].
В действительности это означает, что призвание только одно. Преподаешь ли ты, живешь ли в затворе, или ухаживаешь за больными, монах ли ты или мирянин, семейный или одинокий, – вне зависимости от того, кто ты и что ты, ты призван к вершине совершенства: призван к глубокой внутренней жизни, может быть, даже к мистической молитве, и к тому, чтобы передавать плоды своего созерцания другим. И если ты не можешь делать этого с помощью слова, тогда делай примером.
И все же, когда огонь вдохновенной любви горит в душе, он неизбежно распространит по всей Церкви и миру влияние более широкое, чем слово или пример. Святой Иоанн Креста пишет: «Даже когда душа по видимости бездействует, малая толика этой чистой любви ценнее в глазах Бога и полезнее для Церкви, чем все дела вместе взятые».
Бог знал нас прежде, чем мы родились. Он знал, что некоторые из нас восстанут против Его любви и милости, а другие – возлюбят, едва научившись любить, и никогда не изменят этой любви. Он знал, что будет радость на небесах среди ангелов об обращении некоторых из нас, и знал, что Он однажды сведет нас вместе в Гефсимании ради Ему известной цели, во славу Своей любви.
Жизнь каждого человека в аббатстве – часть таинства. Все вместе мы составляем то, что больше нас самих. Мы пока не можем осознать, что это. Но мы знаем, что все мы, говоря языком богословия, члены Таинственного Христа, и все вместе возрастаем в Том, ради Которого все сотворено.
В некотором смысле мы всегда в пути, и нам кажется, что мы не знаем, куда идем.
В другом смысле – мы уже пришли.
Мы не можем во всей полноте обладать Богом в этой жизни, поэтому мы движемся во мраке. Но мы уже обладаем Им по благодати, и в этом смысле мы уже пришли и пребываем во свете.
Но как же много мне еще предстоит пройти, чтобы найти Тебя, Которым я уже обладаю!
Боже мой, сейчас с Тобой одним я могу говорить, ибо никто другой меня не поймет. Никого на этой земле я не могу взять с собой в то облако[542], где пребываю в свете Твоем, который есть мрак Твой, где я смущен и потерян. Я не могу объяснить никакому другому человеку ни муку, которая есть радость Твоя, ни утрату, которая есть обладание Тобой, ни удаление ото всего, которое есть приближение к Тебе, ни смерти, которая есть рождение в Тебе, потому что сам ничего об этом не знаю. Знаю только, что хочу, чтобы это закончилось, хочу, чтобы это началось.
Ты противоречишь всему. Ты оставил меня на ничьей земле.
Ты заставил меня бродить под этими деревьями, снова и снова твердил мне: «одиночество, одиночество». Потом вдруг все изменилось, и Ты бросил к моим ногам весь мир. Ты сказал мне: «Оставь все и следуй за Мной», а затем чугунной гирей приковал ко мне половину Нью-Йорка. Из-за Тебя я стою на коленях за этой колонной, а ум мой гудит, словно биржа. И это созерцание?
Перед тем как я принял обет одиночества – прошлой весной на праздник святого Иосифа, на тридцать третьем году моей жизни, будучи младшим клириком – перед тем как я принес обет одиночества, вот как все представлялось мне. Мне казалось, Ты почти требовал, чтобы я отказался от всех своих стремлений к уединению и созерцательной жизни. Ты требовал послушания старшим, которые, я совершенно уверен, заставят меня либо писать, либо преподавать философию, либо навесят дюжину других обязанностей по монастырю, и кончу я начальником ретрита, который по четыре раза на дню говорит проповеди мирянам, приезжающим в обитель. И даже если у меня не будет никаких особых обязанностей, я буду проводить дни в постоянной беготне с двух утра до семи вечера.
Не я ли целый год писал житие Матушки Берхманс[543], которую послали обустраивать новый траппистский монастырь в Японии, хотя она стремилась к созерцанию? И что с ней стало? Ей пришлось быть вратарницей, ризничей, келарем, принимать гостей и руководить сестрами-мирянками – все сразу. И если ее освобождали от той или иной обязанности, то лишь для того, чтобы навесить еще более тяжелую, вроде наставницы новициев.
Martha, Martha, sotlicita eris, et turbaberis erga plurima…[544]
Когда начиналось мое уединение, до того, как я принес окончательные обеты, я спрашивал себя, каково будет мое положение. Если я призван стать созерцателем, а мое положение будет мешать мне, а не помогать, что тогда?
Но мне пришлось оставить эти мысли, чтобы хотя бы начать молиться.
Когда пришло время приносить обеты, я уже не был уверен, что понимаю, кто такой созерцатель, в чем состоит созерцательное призвание, к чему я призван, каково призвание цистерцианцев. Я уже не был уверен, что знаю или понимаю что-то, я лишь верил, что Ты хочешь, чтобы я принял именно эти обеты, именно в этом монастыре и именно в этот день – по причинам, которые Ты знаешь лучше меня, и что потом я должен следовать за другими, делать что мне говорят, и постепенно все начнет проясняться.
В то утро, когда я лежал ничком на полу, а отец настоятель молился надо мной, я засмеялся пыльным ртом, потому что, сам не зная как и почему, сделал нечто правильное и даже поразительное. Но поразительным было не то, что сделал я сам, а то, что Ты сделал во мне.
