часто просил Одзаки и Мияги подготовить сообщения в письменной форме по военным или другим вопросам для моих очередных докладов, но к этому я прибегал, только когда чувствовалось, что Москва проявляет особый интерес к тем или иным специальным проблемам или требуется доложить по какому-то срочному вопросу»[667]. И хотя главную скрипку играл Одзаки, мнение Мияги «Рамзай» никогда не сбрасывал со счетов.
Несмотря на прогрессирующий туберкулез, оторванность от дома (в 1938 году у Мияги умер отец на Окинаве), отсутствие семьи, «Джо» продолжал много работать. История со схемой, которую художник не только изобразил, но и принял самое активное участие в предоставлении данных для нее, стала его «лебединой песней». Согласно официальной версии, как раз в это время началась слежка за Китабаяси Томо – его бывшей квартирной хозяйкой и товарищем по американскому отделению японской компартии. До сих пор не вполне понятно, что связывало их на самом деле, но скорее всего, она лишь была в курсе членства Мияги в КПЯ и могла вести с ним разговоры на политические темы. Женщине это стоило приговора к пяти годам тюрьмы, которые она едва перенесла. Выйдя на свободу 31 августа 1945 года, она умерла через два дня – в день подписания капитуляции Японии.
Резидент поощрял активную работу художника в качестве агента-групповода – Зорге повел себя в Токио точно так же, как и в Шанхае, давая на откуп местному агенту общение с его соотечественниками. И, хотя на этот раз круг субагентов оказался значительно у`же, японская полиция сработала гораздо эффективнее шанхайской. Подавляющее большинство агентов Мияги ранее «засветились» как имевшие отношение к деятельности компартии, шестеро «контактов» подвергались арестам и, даже не давая никакой информации, они, как портниха Китабаяси, могли привлекать к себе дополнительное, ненужное и опасное внимание токко. То, что Зорге допустил создание такой ситуации, в полной мере лежало на его совести. И в смерти тех, кто был привлечен к суду и не перенес заключения, есть доля и его вины, как и вины Мияги Ётоку. Но ни для резидента, ни для его помощника даже осознание собственной ответственности за участь товарищей по борьбе или платных осведомителей не было непреодолимым препятствием для принятия жесткого решения. Разведка – это всегда война, ставка за промах в ней всегда слишком велика для обычного человека, и, в конце концов, и Зорге, и Мияги заплатили за ошибки – свои и чужие – жизнью.
Художника взяли 10 октября, но, как следует из представления к награждению сотрудника токко, который вел его дело, заговорил Мияги лишь одновременно с Клаузеном – 21-го. В тюремной больнице, куда его поместили со сломанной в результате неудачной попытки самоубийства ногой, он дал первые показания по следующим пунктам:
«1. Положение в американской компартии в период его пребывания в США.
2. Обстоятельства вступления в эту организацию.
3. Структура и состав этой организации.
4. Обстоятельства вербовки восьми агентов.
5. Относительно секретной информации, которую в течение продолжительного времени он сам лично или через своих сообщников сообщал своему руководству».
В ходе дальнейших допросов Мияги рассказал о журналисте Кикути Хатиро, бывшем для него источником военно-политической информации, Тагути, Ямана, а затем и Косиро Ёсинобу. Полицейский пристав, допрашивавший Косиро, «смог уговорить его признаться в измене родине, выразившейся в том, что он сообщал Мияги военные секреты, ставшие ему известными за время его службы в армии в качестве младшего офицера в Маньчжурии, Китае и собственно Японии». Вернувшись с новыми данными к допросам художника, следователь установил, «что, являясь членом американской компартии, Мияги издавна участвовал в коммунистическом движении в США». Кроме того, в заслугу следователю было поставлено то, «что он выкорчевал корни антияпонской деятельности компартии, которая с 1934 года, то есть со времени приезда Мияги в Японию, в течение девяти лет проводила свою деятельность как организация, находившаяся в подчинении уполномоченного Коминтерна Зорге» [668].
Мияги сознался в своей работе на Москву, но не отрекся от своих убеждений. 26 января 1942 года, после завершения предварительного следствия, он произнес на допросе признание, которое правильнее было бы назвать декларацией всей группы Зорге – группы разведчиков-коммунистов, работавших не за деньги, а ради светлой идеи. При этом, говоря о своей работе, Мияги, как и Зорге на начальном этапе следствия, отрицал принадлежность к советской военной разведке и называл себя агентом Коминтерна:
«Участвуя ранее в коммунистическом движении, я стремился уделять главное внимание не теории, а практике; старался исправлять недостатки в своей жизни; и сегодня у меня нет претензий к себе.
Я удовлетворен работой в разведывательном органе Коминтерна, которая длилась восемь лет (хотя мой урожай и состоял лишь из колосков, подобранных после жатвы), и определенными достижениями, которых мы добились в современной обстановке (удалось предотвратить войну между Японией и СССР).
Моя совесть как коммуниста спокойна, поскольку в целом я не ошибся в своей оценке освободительного движения трудящихся…»[669]
До окончательного приговора Мияги так и не дожил. В условиях содержания в Сугамо его болезнь резко обострилась, и 2 августа (по другим данным – 3 августа) 1943 года сорокалетний художник – собиратель колосков скончался. Узнавший об этом Одзаки Хоцуми писал жене: «Я предвидел это и все же был глубоко потрясен. Туберкулез! Его здоровье не вынесло здешней жизни. Мияги был чудесный человек… Он был совершенно одинок, и никто не приехал с его родины – Окинавы, чтобы взять его останки»[670].
Тело Мияги Ётоку было кремировано, и после войны прах забрал брат Ётоку, который увез его в Мехико, где в то время жил, и там захоронил. В январе 1965 года Мияги Ётоку был награжден (тем же закрытым указом, что и Одзаки Хоцуми) орденом Отечественной войны 2-й степени (посмертно). По неизвестной причине вручение награды его родственникам тогда не состоялось. Лишь в январе 2010 года 81-летняя племянница разведчика получила орден из рук российского посла в Токио.
Глава сорок шестая
Круги на воде
Последствия отставки Коноэ, формирование нового кабинета были главной новостью 18 октября для всех без исключения иностранных корреспондентов, аккредитованных в Токио. Естественно, что немецкие журналисты стремились при этом получить комментарий у своего патриарха – доктора Зорге. Вот и в то утро не жена посла Хельма Отт, как утверждали невесть с чего некоторые «биографы» Зорге, была в гостях у нашего героя, а (как упоминалось выше) немецкий журналист Шульце получал комментарий для срочной передачи в Берлин. То, что он был у коллеги уже в пять утра, объяснялось экстренной важностью происходящих событий. Да и сам доктор Зорге поднимался обычно рано, как раз в это время. Затем делал гимнастику с любимым эспандером, принимал японскую ванну – фуро, и садился за завтрак, который готовила приходившая
