он мог немало интересного. «Большая часть информации от этого секретаря касалась внутренней политики, главным образом изменений в японских политических кругах, – вспоминал Зорге. – Кроме того, иногда поступали сведения о японо-советских отношениях и японской политике в Китае, но, разумеется, преобладала информация о проблемах кабинета Угаки. После того как Угаки занял пост министра иностранных дел в кабинете Коноэ, этот источник смог предоставлять разнообразную обширную информацию. Одновременно он сообщил о сильной оппозиции попыткам Угаки сформировать свой кабинет. Когда Угаки был министром иностранных дел, им была передана нам подробная информация о напряженности в отношениях между Угаки и Коноэ по вопросам китайской политики и проблемам создания “сферы процветания Азии”»[661].
Другой знакомый Мияги – Ямана Масами, когда-то сочувствовавший левым, занялся теперь бизнесом на Хоккайдо, а с началом Второй японо-китайской войны этот остров стал важным стратегическим рубежом для подготовки армии к действиям в Маньчжурии и на советском Дальнем Востоке. Агент сообщал своему другу Мияги прежде всего об экономической ситуации на Хоккайдо, а также о масштабах мобилизации на острове, передислокации воинских частей с него в другие регионы, строительстве аэродромов и обо всем, что могло интересовать художника и его токийских товарищей. Ямана познакомил Мияги с другим хоккайдосцем – Тагути Угэнда, когда-то сидевшим в тюрьме за коммунистические убеждения, но теперь, по мнению Мияги, склонным воспринимать в качестве главной движущей силы прогресса только деньги. Тагути жил в Токио, а по делам бизнеса (он торговал пенькой) часто бывал на Сахалине и Хоккайдо, откуда в 1940 и 1941 годах сообщал некоторые интересные сведения. Эта его деятельность, материально поощряемая Мияги за счет средств резидентуры, была впоследствии расценена судом как «шпионаж за военными приготовлениями на Сахалине и Хоккайдо»[662]. Что же касается корыстных мотивов Тагути, то в этом существуют серьезные сомнения: вряд ли человек, готовый на все ради денег, имел настолько сильную волю, чтобы откусить себе язык во время допроса.
Мияги дружил и с правыми, в том числе с одним газетчиком, от которого получал интересную информацию о состоянии дел в ультранационалистических «Тайных обществах» Японии, тесно связанных с Квантунской армией, а также занимавшихся на добровольных, патриотических началах разведкой в Китае и Приморье. От него же приходили любопытные данные об изменении градуса внутренней напряженности в стране в зависимости от степени испытываемых ею политических и экономических трудностей. Этот человек являлся не единственным информатором Мияги, но, как и все остальные, выполнял эту функцию периодически и, судя по всему, вслепую. Полиция впоследствии арестовала семерых субагентов группы, относящихся именно к Мияги, как к групповоду, однако очень сложно сегодня определить, насколько на самом деле эти люди понимали, что они делают, сообщая своему знакомому художнику те или иные, далеко не всегда секретные, сведения.
По мнению Зорге, единственным настоящим агентом Мияги был Косиро (Коширо – в англоязычной транслитерации) Ёсинобу («Мики») – тот самый отставной капрал, которого срочно пришлось найти, когда в 1939 году Центр затребовал хоть какого-нибудь шпиона среди военных. Нельзя при этом сказать, что данные, полученные от «Мики», блистали уровнем проникновения в святая святых японской армии. «Кажется, что информация о мобилизации в Токийской и Уцуномийской дивизиях поступила от Косиро, – признавался Зорге. – От него также получены два или три сообщения о формировании смешанных частей на базе личного состава Токийской и Уцуномийской дивизий. Косиро предоставлял Мияги также разнообразные сведения об условиях жизни и деятельности войск на границе с Сибирью. Думается, что от него также были получены фрагментарные данные о новых артиллерийских системах и танках японской армии»[663]. В некоторой степени Зорге лукавил, как обычно отводя частично обвинения от своих агентов и субагентов: материалы от «Мики» появлялись в сводках «Рамзая» довольно часто, но по сравнению с военно-политическим блоком информации их действительно было немного.
Мияги – убежденный коммунист, работавший ради идеи, а не денег, самому Косиро выплачивал небольшие суммы, но одновременно рассказывал ему об учении Маркса. Поначалу художнику показалось, что резервист готов стать его единомышленником, но позже он разочаровался в ученике и на суде признавал: «На самом деле я обучил Коширо коммунистической идеологии. Однако он недостаточно продвинулся в осознании чувства ответственности, присущего коммунисту. В этом смысле я думаю, что он до сих пор не продвинулся дальше либерализма». При этом известно, что Мияги вообще плохо отзывался о своих агентах на следствии, надеясь таким образом приуменьшить их вину перед судом[664]. Но, как и в случаях с большинством других агентов группы, им это мало помогло: все они получили от трех до пятнадцати лет тюрьмы, а доктор Ясуда Токутаро, чья вина заключалась главным образом в том, что он лечил Зорге, придерживался левых убеждений и согласился рассказать Мияги о системе медицинского обеспечения в Японии, – два года с отсрочкой исполнения наказания на пять лет (то есть фактически он был освобожден от ответственности).
Помимо этих людей, так или иначе связанных в основном с севером Японии и Маньчжурией, а также живших в Токио, у Мияги Ётоку были контакты в лежащих к юго-западу от Токио крупных промышленных центрах Осака и Кобэ. Наконец, Мияги выполнял при Зорге функцию переводчика. Языком общения в группе был английский, а художник, живший в Америке, неплохо им владел. Он переводил как собственную информацию, собранную им для «Рамзая», так и данные Одзаки, которые тот, будучи значительно более занятым человеком, не всегда успевал переложить на английский.
С «благословения» резидента Мияги поддерживал также связь с агентами Одзаки – Каваи и Мидзуно. Их сведения он мог также напрямую передавать Зорге, и тот впоследствии подчеркивал, что благодаря этим частым контактам тесно сошелся с Мияги, особенно в последние годы[665]. Это оказалось особенно актуально зимой и весной 1941 года, когда Москва затребовала от «Рамзая» максимум информации о японской армии и ему пришлось самому заняться подсчетом (как мы знаем, не всегда верным) количества дивизий и личного состава, а также вооружения и боевой техники во вновь сформированных частях и соединениях. Как раз тогда Зорге, Одзаки и Мияги вместе начали работать над схемой организации японской армии, которая была готова к июню 1941 года. Рисовал схему Мияги, а Зорге ею очень гордился: «Я сфотографировал эту схему и отправил в Москву. Схема эта стала лучшим произведением нашей группы. Не думаю, что можно было сделать нечто лучшее. И московский Центр, похоже, тоже был удовлетворен ею, поскольку никаких дальнейших указаний на эту тему не последовало»[666].
Мияги продолжал вместе с Одзаки консультировать резидента по многим вопросам японской политики и доводить до завершенной формы готовящиеся к отправке в Центр отчеты. «Стремясь придать докладу законченный вид, я просил кого-либо (чаще всего Мияги), – писал Зорге, – собрать дополнительные или уточняющие сведения, но старался не злоупотреблять этим. Я
