и всех остальных, особенно Австрии, озабоченной балансом сил в Восточной и Юго-Восточной Европе. «Лучше, чем это, не придумать, — писал он Роду в октябре 1769 года. — Россия назначает меня посредником для того, чтобы прекратить их войну с турками, а те — Австрию». Фридрих верил в возможность такого посредничества, понимая его сложность.
Вопрос о Молдавии и Валахии был центральным в русско-турецкой войне, и их судьба становилась ключевым вопросом на любых мирных переговорах. Русские отбили их у турок в ходе кампании 1769 года и, вероятно, постараются оставить за собой. Чтобы ситуация переменилась, потребуется либо успешная контркампания — это выглядело маловероятным, — либо дипломатическое и, возможно, военное давление извне; прежде всего со стороны Австрии, как самой заинтересованной в деле. Это были дунайские княжества, но, как Фридрих понимал, турки собирались вернуть их; и чтобы не допустить их превращения в еще одно яблоко раздора, еще одну Силезию или Лотарингию, потребуется немалое искусство. Прусский король в начале 1770 года заявил русским: если они планируют оставить княжества за собой после войны, то пред ними появится перспектива другой войны — с Австрией.
Фридрих не церемонился с собственными чиновникам и послами, когда считал их поведение неадекватным, неумным или предвзятым. «Я доверил вам коды для важных сообщений, а не для бормотания, — написал он в Париж фон Гольцу. — Вы молчите по вопросам, достойным внимания… у вас ничтожный выбор источников информации — я недоволен вашими докладами…»
Он задумал отозвать фон Гольца, но когда Золмс в Санкт-Петербурге позволил себе дерзость комментировать это намерение, Фридрих был особенно резок: «Я направил вас в Санкт-Петербург не для того, чтобы вы давали мне советы по вопросам, комментировать которые вас не просят. Я послал вас туда, чтобы вы выполняли мои приказы, и я не обязан доказывать к вашему удовольствию мое неудовольствие!» Столь же резко реагировал он на попытки других государств вмешиваться в его назначения. Когда Финкенштейн сообщил ему, что русские очень хотели бы, чтобы пост прусского посла в Дании не оставался вакантным, Фридрих незамедлительно отреагировал: «Вы не должны так пресмыкаться перед русскими. Вы хотите быть рабом? Перед русскими нужно держаться твердо, они сбавляют топ, когда видят, что у них ничего не получается… стыдитесь этой достойной сожаления слабости! Краснейте!» Если он будет показывать такую бесхребетность, говорил Фридрих, то его заменят, как самого трусливого и бесполезного из министров. Ни одно государство, писал король, не должно считать, что может вмешиваться в его назначения.
Фридриха раздражала частая необходимость соглашаться с мнением русских: его усердное «ухаживание» за Екатериной может быть сочтено слабостью и раболепством. Он щедро делал различные жесты в ее сторону — остроумно подарил императрице кое-что из берлинского фарфора («the Prussian Service»[305]), которым очень гордился. Он сохранял форму посуды близкой к стилю любимого им Ватто. Фридрих был верен отношениям с Россией. Тревога толкала его к восстановлению отношений с Австрией, но он понимал, что не следует слишком быстро идти в этом направлении. «Шаг за шагом», — говорил король Финкенштейну; и когда принц Генрих описывал выгоды прусского союза с Австрией, который станет барьером для Франции, Испании и Англии и будет достаточно мощным для того, чтобы его не смогла преодолеть Россия, Фридрих сказал ему, что черед этому, может быть, придет, по, вероятно, уже после него. Мария Терезия должна для этого отказаться от привычки, выработанной за тридцать лет, привычки ненавидеть его! Молодой император казался доброжелательным, но все могло измениться.
Осенью 1769 года Фридрих действовал осторожно. Он связывался с Веной, правда, не на самом высоком уровне и без всяких обязательств по поводу возможности австрийского посредничества между русскими и турками — идея, которую он в течение некоторого времени принимал в расчет, а затем отказался от нее. Фридрих сделает со своей стороны «все, что в его власти, чтобы помочь», — говорил он Финкенштейну и Герцбергу, однако он все более ощущал «приближение старости. Людовик XIV в конце правления не делал ничего, только болтал чепуху. Великий Конде думал, что он кролик. Мальборо совершенно потерял память. Когда Евгений был главнокомандующим на Рейне, в его костре еще вспыхивали отдельные угольки, но Евгения Савойского, которого видели Кассано, Турин, Цейте, Белград, больше не было».
Годы, а он приближался к шестидесяти, делали его особенно приверженным миру, Фридрих хотел обезопасить Пруссию в более стабильной Европе. Он часто бывал одинок, хотя и не сожалел об этом и наслаждался перепиской с любимыми родственниками, особенно с принцессой Оранской: «Я здесь одинок… у нас нет ни одной дамы, которая играла бы на скрипке, нет английских герцогинь!» Он добавлял, что «у нас есть герцог Девонширский[306], глупейший из людей, едва ли сделанный по подобию Божию!» Говорил, что очень ждет писем от нее, в которых хочет прочесть такие слова: «У меня все хорошо, я счастлива и по-прежнему люблю моего старого дядюшку».
1770 год начался с блестящей и очень дорогой свадьбы дофина Франции, будущего короля Людовика XVI, с австрийской эрцгерцогиней Марией Антуанеттой. Подобные праздники, осторожно писал Фридрих, помогут привести Францию к финансовому краху. А французы, к раздражению Фридриха, теперь отсылали деньги в Константинополь, помогая туркам в войне.
Ситуация в Польше была, как всегда, тревожной. «Конфедераты» вели себя но отношению к «диссидентам» с неописуемой жестокостью — и даже по отношению к католикам, которые были заподозрены в добрых чувствах к России. Они предполагали принудить Станислава, короля, отречься от престола, если тот не поддержит их борьбу. Для этого, предупреждал его Фридрих в январе 1770 года, достаточно утвердить решение последнего польского сейма, что поставит его в открытую оппозицию к России. Видимо, польский вопрос можно было бы урегулировать только после установления мира между Санкт-Петербургом и Константинополем. Фридрих направил русским свои соображения о посредничестве, но они не дали определенного ответа, хотя он был уверен, что Екатерина не откажется от мира, если будут предложены приемлемые условия. Турки, писал он принцу Генриху в мае 1770 года, «вот-вот начнут переговоры о мире». Много означала бы добрая воля австрийцев.
6 мая Фридрих принял австрийского посла, графа Нугента, который отъезжал. Король лестно отзывался о молодом императоре Иосифе и с восхищением упоминал о гениальности Кауница, «величайшего государственного деятеля, какого уже давно не было в Европе». Он говорил о русско-турецкой войне.
«А теперь по секрету — скажите их величествам, что турки стремятся к миру и примут посредничество Австрии». Пруссия, сказал он, союзница России. Как и Британия. Франция слишком вовлечена в поддержку турок, чтобы стать достойным доверия посредником.
