Скучно было, думал, хоть побегает в догонялки или, отбиваясь, в драке разомнётся. Но всё обошлось скукотой.
Ждал своих, а их всё не было и не было, и лишь на шестой день появился один Тулья, рассказал, что сыск идёт и на всех посудинах, уходящих из Макарьева и Лыскова: осматривают трюмы, бочки, ящики, кули, матросов, бурлаков, отъезжающих. И ещё сказал, что Батюшку выпустили, вернее даже, просто вытолкали взашей из тюремных ворот — это. Тулья от очевидца слышал, — потому что Батюшка вроде бы очень просил тюремщиков не выпускать его, дать полечить Усача, у которого очень плохи дела с рёбрами, воспалилось что-то. За эту просьбу то и вытолкали. И ещё Тулья слышал, что Батюшка будто бы знает уже, где Иван.
Надо было ждать дальше, и Иван удумал смотаться на денёк в село Бор, лежавшее на противоположном берегу Волги как раз напротив Печёрского монастыря. В этом Бору жила не старая ещё баба песенница Наталья, которая знала тьму песен и красиво пела, и в прошлом годе Иван уже бывал у неё, слушал её и выучил от неё три новые песни. Указал на Наталью и возил к ней тогда знакомый нижегородский рыбак-лодочник бобыль Пармен, вблизи Печёрского монастыря и живший в крохотной кособокой избёнке в два окошка. Он же и нынче повёз Ивана, предупредив Наталью заранее, чтоб была на месте.
А было это ранним облачным серебристым влажным утром, над водой и по селу ещё плыли клочья рассветного тумана, — оно стояло низко, чуть-чуть выше воды, это село, — а жила Наталья в конце длинной улицы, почему-то сплошь состоявшей из серых то глухих, то редких заборов, и Иван прошёл по ней уже довольно много, а навстречу из такого-то лёгкого влажного туманца аж целых четыре драгуна. Даже в селе! Хмурые спросонья, как тучи.
— Стой! — говорят. — Кто таков? Пашпорт!
«Ну заразы!»
Гневно, задиристо прорычал:
— Есть таков — московский Осипóв. Слыхали?!
— Осипов, — сказал один, разглядывая паспорт и передавая его другому, а тот третьему, небольшому сутуловатому сержанту, а тот, не глядя, сунул паспорт в карман и грозно и говорит:
— Ты-то нам и нужен, Осипóв!
— Да что вы, братцы?
А два дюжих «братца» уже цап его за обе руки, но он уж не стал ждать, когда вцепятся намертво, сильно рванулся, увидел впереди у глухого забора перевёрнутую бочку, метнулся к ней, вскочил на неё, с неё перемахнул через забор и через двор мимо каких-то баб и мужиков, мимо их избы в их сад, с сильным хрустом давя нападавшие в траву яблоки, к жердяной городьбе, перемахнул через неё. Сзади крики, собачий лай и топот всё тише, тише, а он через малое поле к прибрежным кустам.
«Как заяц бегаю», — подумал со злостью.
XVПрямо встал перед ней и сказал:
— Давай познакомимся!
— Что? — не поняла она, и льдистые по цвету глаза се, расширяясь, налились сначала удивлением, но тотчас и возмущением, настоящей злостью. И она махнула рукой, чтоб отошёл, пропустил её. А он не отошёл, наоборот, когда она сама хотела обойти его, он не пустил, глядя на неё с немыслимым восторгом, ибо вблизи, вплотную она оказалась ещё красивей, чем издали. Жуть как была красива: глаза действительно льдистого цвета, но полыхающие, обжигающие глаза, а лицо тончайшее и белейшее, белее мела, да с чёрными разлетными бровями и смоляными волосами под богатым кокошником. И какая горделивая, какая гневная была осанка.
В несколько мгновений всё это разглядел и, сияя ослепительно улыбкой, повторил:
— Давай познакомимся. Я — москворецкий сиделец Иван Осипов; из огня в аду головешки таскаю и не обжигаюсь. А ты — Федосья Яковлева Иевлева, купецкая жена из Скорняшного, что на Спасской. Говорить дальше?
Надменно, молча скривила тугие красивые губы, глянула почти с презрением, снова пытаясь уйти, но он снова не пустил её, даже руки чуть развёл, не обращая никакого внимания на то, что это происходило среди множества двигающихся мимо и обходящих и задевающих их людей на деревянном настиле Мясницкой улицы перед полуднем сухого пыльного августовского дня в громком гомоне множества голосов, конском топоте, дребезжании, скрипе, грохоте экипажей и телег. Он уж второй раз подкараулил её именно здесь, на Мясницкой, в самое людное время, чтобы в густом народе ей было несподручней увёртываться от него и стыдновато особо шуметь. Но первый раз не подошёл потому, что она встретила какую-то знакомую пару и дальше шла с ними. Но зато уж он её поразглядывал и совсем очумел, спать в тот день не мог, всё о ней думал. Это позавчера было. А до того он, конечно, и в Скорняшном побывал, но там её лишь мельком видел, зато перепроверил всё, что разузнал перед Волгой Тощий. Муж её, Иевлев, так вроде и не появлялся.
— Пусти!
— Не пущу.
— Закричу!
— А я закричу, что ты глумная, что ты моя сестра, убегла из дому, а я тебя, дурочку, оберегаю, уговариваю вернуться.
Всё это негромко, да самым добрым голосом, да блестя зубами.
Спросила совсем свирепо, обжигая взглядом:
— Ты чего пристал?!
— Говорю же: знакомство свести — любовь завести.
— Что-оо-оо?!
— Полюбил тебя. Сил нет, как полюбил! Что делать будем?
Брови её удивлённо поползли вверх, она даже слегка презрительно улыбнулась.
А он в ответ на эту выразительную улыбку вмиг помрачнел, трагически закусил губу, склонил голову: всё, мол, понял — не светит! И, резко развернувшись, пошёл от неё прочь.
А она растерялась и продолжала стоять в движущемся мимо народе, приоткрыв рот и глядя вслед этому странному нарядному малому, которого, конечно, испугалась, потому что рожа у него была больно жёсткая, крепкая и в нехороших отметинах, с кривоватой, явно переломанной переносицей, но который оказался таким смешным, так нагличал и так вдруг скис и ушёл. Она ничего не понимала.
А он шёл не оглядываясь, но был уверен, что она стоит там, где стояла, в полном недоумении.
А через день встретил её точно так же, преградив дорогу, почти в том самом месте, на той же Мясницкой, и уж действительно очумело, с ненаигранным жаром говорил, как безумно её полюбил и может даже умыкнуть насильно, если она оттолкнёт его, на что опять растерявшаяся, ошарашенная в первые минуты Федосья сказала лишь, что она «мужья жена, как он смеет говорить такое!». А он ей: «Твоя правда. И моя правда. И везде правда, а нигде её нет! Сердце мне спалила — что делать будем?» И жгуче сколько-то мгновений глядели глаза в глаза, стараясь проникнуть друг в друга. Но не проникли, и она, опомнившись, опять взъярилась, но тихо:
— Отстань! Уйди!
Лицо его тут страдальчески перекосилось, он тяжко вздохнул и уже медленно, потерянно развернулся, по не ушёл, а почти убежал торопливо, наталкиваясь па встречных, и что-то даже пробормотал напоследок, но она не расслышала что и совсем уже пришла в замешательство.
