«Копеечные не копеечные, но я и не убивал и не грабил». (Оттуда же напомнили: «Ты забыл в список грехов детские кражи включить: помнишь чёрную машинку? А черепаху?»)
«Может, ещё подростковый онанизм вспомнить?» (Там промолчали.)
Шажкова тронули за руку. Он очнулся и увидел сбоку от себя Окладникову. Видимо, внутренний спор отражался на его лице, так как взгляд Лены был обеспокоенным. Валентин чуть пожал Ленину руку и прошептал:
— Не исповедал он меня. Сказал, позже прийти.
— Ничего, придём позже.
— Лен, не хочу я сегодня стоять. Давай уйдем.
— Давай подождём конца крестного хода, а там решим.
Ленин голос подействовал успокаивающе, и Шажков неожиданно вернулся к внешнему восприятию, то есть к службе. Он услышал запах ладана, увидел праздничную одежду священнослужителей у алтаря, почувствовал среди тесно стоявших вокруг прихожан движение, свидетельствовавшее о подготовке к крестному ходу.
У Валентина по-прежнему было тяжело на душе, но ожидание близкого праздника давало шанс на успокоение.
Постепенно прихожане расступились, образовав проход от алтаря к двери. Внесли хоругви, казавшиеся несоразмерно большими в тесноте храма, и вот настала минута, когда потух свет, все стали зажигать свечи в баночках, чтобы защитить огонёк от ветра, и послышалось приглушенное пение:
Воскресение Твое, Христе Спасе,
Ангелы поют на небесех,
И нас на земли сподоби
Чистым сердцем Тебе славити.
Потом всё громче и громче, вот уже и в храме подхватили, священство пошло из алтаря наружу, вынесли хоругви, дальше к выходу двинулись все, звякнул колокол, висевший на деревянной оглобле, которую несли на плечах двое мужчин из прихожан (на деревянной колокольне пока не было колоколов, только чёрные проёмы).
Крестный ход быстро пошёл по дорожке вокруг церкви; звук колокола, пение, мерцание свечек — всё это настраивало на праздничный лад, подготавливало к тому, что, обойдя крёстным ходом церковь и собравшись потом у закрытых дверей, люди наконец услышат: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…»
Шажков ловил-ловил ощущение пасхальной благодати, но в этот раз жар-птица улетела, оставив в руке лишь одно перо благодатных старых воспоминаний.
— Испортили праздник, — то и дело возвращался Валентин к своей болячке и, не дожидаясь отклика с периферии сознания, наконец сам сказал себе: «Хватит ныть».
— Христос воскресе! — услышал он радостный голос Окладниковой.
— Воистину! — Шажков сгрёб Лену в охапку и трижды поцеловал.
— Останемся? — спросила Окладникова, улыбаясь и поправляя платок.
Шажков посмотрел в её сияющие глаза, улыбнулся и сказал (услышав себя как бы со стороны): «Я хочу уйти».
— Со мной или сам?
— Был бы счастлив с тобой. Но тогда ты не причастишься?
— После причащусь. Пасха ведь сорок дней длится. Захочешь — с тобой вместе причастимся.
— Подумаю ещё.
Прихожане постепенно все зашли в храм, а Шажков и Окладникова остались стоять снаружи. Они смотрели, как из машины с мигалкой на крыше вылезает зевающий милиционер, щёлкая пустой зажигалкой.
— Я приглашаю вас… тебя… на праздничный ужин, — загадочно произнесла Лена, и Шажков почувствовал, как она волнуется.
— Леночка, я с удовольствием, — ответил он просто, и возникшее было напряжение исчезло.
— Поехали?
— Поехали.
Они почти синхронно повернулись лицом к дверям храма и перекрестились. Милиционер, хотевший, наверное, прикурить, тактично отвернулся, как будто Лена с Валей не крестились, а обжимались на скамейке.
— Ему приказано не мешать чумному народу реализовывать духовные потребности.
— Знаешь, как тяжело ему не спать, не веря?
— Я себе представляю…
Так, балагуря, они сели в машину и проехали триста метров, отделявшие их от «дома-корабля», где Лена уже несколько лет, сначала с подругой, а потом сама, снимала маленькую двухкомнатную квартиру на втором этаже.
10
— Пойдем пешком, — сказала Лена и стала быстро подниматься по ступеням. Лестничная клетка была освещена столь ярко, что казалась обнажённой, выставившей напоказ все свои трещины и потёртости.
— А у нас в парадной темно, — прокомментировал Шажков.
— У нас тоже было темно, — ответила Окладникова и добавила после паузы: — Это я ввинтила новые лампочки… к Пасхе.
— Сколько ватт? — поинтересовался Валентин.
— По сто пятьдесят. Я думала, мало будет… В конце концов, мы на севере живём, нам всем света не хватает.
— Темнота — друг молодёжи.
— Но не на лестнице же!
Валентин засмеялся, Окладникова тоже.
Лена открыла по очереди два замка, которые отмыкались с приятными мягкими щелчками, толкнула тяжёлую дверь, и они вошли в маленькую прихожую, освещённую рассеянным светом, исходившим от подвесного потолка. Напротив двери прямо на полу стояло большое, в человеческий рост, зеркало в классической раме тёмного дерева, прислонённое к стене.
— Ого, — удивился Валентин, — никак из Эрмитажа?
— Это папины друзья смастерили мне на день рождения. Привезти — привезли, а повесить не успели.
— То есть ты по утрам любуешься собой в огромном зеркале?
— Ничего я не любуюсь, особенно по утрам. Тобой вот буду любоваться.
— Только не по утрам, умоляю!
— Сейчас буду любоваться.
Лена проскользнула в комнату и включила бра.
— Можно и без зеркала любоваться, — Шажков поймал её сзади за плечи, лёгким движением развернул и поцеловал. В груди у Вали что-то ёкнуло, и елеем разлилась давно позабытая нежность. Он явственно почувствовал, как прямо здесь и сейчас в нём пробуждается новый Шажков: несущий ответственность — за себя, за Лену Окладникову, за весь мир. Лена, скрывая быстрое дыхание, прошептала: «Раздевайся, Валя. Мы дома. У нас праздник».
Пока она хозяйничала на кухне, Шажков, устроившись на низкой тахте, с интересом осмотрелся. Напротив тахты — тумба с большим телевизором. Рядом — письменный стол, а на нём знакомый ноутбук, несколько раскидистых тропических растений в керамических горшках на подставке у окна. Дверь в смежную комнату, судя по всему, заперта. Там, скорее всего, вещи хозяев.
— Что будем пить? Шампанское? — спросила Лена, подкатывая к тахте сервировочный столик, в центре которого расположилась круглая приплюснутая пасха с воткнутой свечой, рядом — высокий кулич, а вокруг — блюдца с закуской.
— Шампанское обязательно. А крепкие ты не пьёшь?
