1
Мой поезд в Москву отложило описанное выше непредвиденное происшествие. Я оказался важным свидетелем по делу Карла Рунштейна — человека, который подозревался в совершении ряда тяжких преступлений.
На следующий день меня допросил следователь. Мои показания были тщательно запротоколированы, а через две недели следователь запланировал очную ставку между мной и Рунштейном.
Немедленно провести следственное действие было невозможно. Подозреваемый впал в совершеннейшее безумие, он со вкусом буйствовал в камере, пробуя на прочность металлическую дверь своим большим упрямым лбом, и пока что ему требовалась лишь экстренная психиатрическая помощь.
Неожиданно свалившееся новое расследование меня несказанно обрадовало. Я оставался в Германии. Пусть ненадолго, но все же!
Указание фюрера всячески развлекать меня продолжало действовать. Поскольку фюрер поручил проведение развлекательной программы Хелен фон Горн, никто не решился вклиниться. Гофман скрипел зубами, но терпел.
Даже сейчас, когда я, глубокий старик, думаю о тех волшебных предвоенных днях, удивительная радость охватывает сердце. Вспоминая то время, я склоняюсь к мысли, что те дни были самыми лучшими днями моей жизни.
Хелен каждый день все время была со мной. Мы не могли наговориться.
Мы ели друг друга в разговорах, как аппетитный десерт после бокала хорошего вина. Мы смотрели и не могли насмотреться друг на друга.
Только ночевали мы порознь. Она завозила меня в мой особняк на великолепном белоснежном «хорьхе» с открытым верхом, который снова выделен ей лично Герингом в целях образцового выполнения поручения фюрера.
Хелен с удовольствием показывала мне Берлин и пригороды, а на выходные мы запланировали съездить в горы к ее папе, известному акварелисту, картины которого желал заполучить сам Герман Геринг, но папа всем отказывал, даже Герингу. Объяснение выглядело убедительным.
Якобы какая-то цыганка нагадала, что, если хоть одна его картина будет продана или подарена, папа не сможет больше ничего написать и как художник умрет. Такого он позволить не мог, в картинах заключалась вся его жизнь.
Он зарабатывал тем, что предлагал индивидуальный архитектурный дизайн для роскошных особняков нацистских бонз. Акварель писалась не для продажи, просто без акварели папа Хелен не мог жить.
В пятницу вечером Эмма закрыла свою героическую «Веселую наковальню» и устроила праздничный загул для избранных. Пиво лилось рекой из лучших запасов.
Все было бесплатно. Пилоты люфтваффе гуляли на славу и превозносили щедрую хозяйку до небес.
Эмма, конечно, не знала, что в ее подвале прятался опасный преступник, и была безумно рада, что его удалось обезвредить. Она выразила мне особое почтение, произнеся какую-то совершенно безумную речь, суть которой сводилась к тому, что Эмма всю жизнь мечтала о таком мужчине, и если бы она могла сбросить три десятка лет, русский майор Валерий Шаталов никуда бы от нее не делся.
С этими словами зажигательная рыжая Эмма с озорным видом многозначительно посмотрела на Хелен, которая, скромно потупившись, сидела рядом со мной за миниатюрным столиком в углу ярко освещенного зала. Кстати, я впервые в тот памятный вечер увидел Хелен в платье, оно полупрозрачным светлым облаком ниспадало вниз, подчеркивая загадочный образ девушки.
Эмма вдруг разошлась не на шутку. Она одним махом осушила огромную кружку пива и грохнула ее о каменный пол. Глиняная кружка разлетелась вдребезги.
Гости взревели дикими кабанами и замяукали камышовыми котами. Эмма вскочила на невероятно огромный, длинный прямоугольный деревянный общий стол, он занимал центр зала, и, приподняв алую юбку так, что ее ядреные белые бедра обнажились практически полностью, пустилась в залихватский пляс.
С потрясающим надрывом хозяйка исполнила какую-то народную немецкую песню, вольный перевод одного куплета которой я запомнил и привожу здесь, надеясь, что смысл всей песни можно будет легко уяснить из него.
— Ах, коты-кабаны, ах, коты-кабаны, откормили вас страстные сладкие сны, и без вас наши дни, как без соли, пресны, вы — посланцы любви, синеокой весны!..
Не знаю, то ли песня так подействовала, то ли общая атмосфера буйного гульбища, то ли особое пиво, но все гости в самом деле как будто превратились в огромных кошек и котов. Наверное, нет смысла передавать все то, что мне пришлось увидеть в тот великолепный вечер.
Скажу лишь, что столы ходили ходуном, пиво лилось в рот и мимо него, а скамьи и стулья, остервенело грохоча, падали постоянно. Пилоты безумно горланили песни и неистово хлопали в ладоши, словно спятившие бременские трубадуры.
Их подруги, все, как нарочно, довольно симпатичные, сорвав с себя одежду, буквально всю, до самой последней нитки, танцевали на столах, пока кто-нибудь из присутствующих кавалеров, дойдя до кондиции, не утаскивал аппетитную ягодку в угол за колонну или валил за высокую стойку бара, чтобы там славно полакомиться.
Впрочем, к тому моменту было выпито столько пива и все были в настолько разобранном состоянии, что было трудно поверить в некое интимное соитие новоявленных молодоженов в укромном уголке. Думаю, что они просто обнимались и целовались там, пока жажда новой порции пива не гнала их обратно за общий стол.
Хотя, кто его знает. За парочками я не подглядывал и стопроцентно утверждать не берусь.
Дань наслаждению и воспоминание о древнем распорядке, согласно которому в праздник все тайные желания должны быть удовлетворены, напоминали веселую, почти детскую игру. Удивительно, но не случилось ни одной драки.
