Михаил, с огнем во взгляде, несколько раз ударил кулаком в ладонь, словно уничтожая невидимого змееныша, и, тяжело дыша, глядел на послов.
Евпатий стоял, сжимая зубы, ярость горячими волнами охватывала его с каждым ударом сердца, огонь внутри разгорался все сильней, раздуваемый невидимыми мехами. Ингварь же смотрел на черниговца с мольбой и укором, все еще надеясь вразумить его:
– Мы скорбим по князьям, что на Калке татары побили. Только то поход был за псов половецких, которые вас на поле брани и предали. А мы тебя зовем в поход спасти жизни христианские. Ужели ты, мне известно, человек во Христа верующий, не пойдешь за веру свою, супротив язычника поганого, поругателя святой веры – Батыя?
Михаил Всеволодович уже вернул себе спокойствие и ответствовал с прежней издевкой:
– Это каких-таких христиан в Рязани спасать надобно? Тех, которые своих братьев, как гусей на празднике, режут?
Ингварь сжал губы, так, что они побелели. Намекал ему черниговский князь на давнюю резню на съезде рязанцев в Исадах, когда Глеб Владимирович, удельный князь рязанский, обманом заманил и умертвил шестерых своих братьев. Лишь отцу Ингваря удалось Божьим промыслом избежать ловушки и потом, победив братоубийцу в ратном бою, получить великое княжество.
– Зря ты, Михаил Всеволодович, не все рязанцы таковы. – Евпатий смотрел исподлобья, пылающими, словно угли, глазами. – Мой отец, воевода Лев Романыч, был не таков. И с тобой на Калку мунгалов бить пошел. И голову свою там за землю Русскую сложил. Или не помнишь, князь?
Михаил смерил Коловрата взглядом. И верно. Как он мог не узнать этот яростный взор, эти удалые повадки. Хорошо помнил он его отца, Льва Романыча, и последний раз, когда его видал. Было это во время битвы на Калке.
Половцы бежали с поля боя, внося сумятицу в русские полки, а следом грянула монгольская конница. Все перемешались, и началась смертельная давка, такая, что вздохнуть было нельзя, не то что мечом ударить. Рязанский воевода, рубившийся двумя мечами рядом с Михаилом, оказался прижат к здоровенному татарскому мурзе, с которым бился прежде. Басурман рычал, стараясь сдавить волосатой ручищей горло русича, но Лев Романыч изловчился и всадил ему между пластин панциря засапожный нож. И в глазах у него была та же бешеная ярость, что сейчас у его сына. Потом Михаила уволокла с собой река отступавших воинов, и воеводу он больше не видал. Но запомнил навсегда.
Князь, не в силах выдержать взгляд Коловрата, отвел глаза и сказал:
– Хорошо же. В добрую память об отце твоем дам вам в подмогу лучшую свою сотню из старшей дружины. Это честная мена за его помощь. Князю же, Юрию Игоревичу, передайте, что Михаил Всеволодович войска не даст. Довольно уже черниговским ратникам свои кости в чужой земле оставлять.
Евпатий слушал это известие, и красная пелена застила его взор. Значит, все напрасно. Напрасно Настю одну оставлял, напрасно с Федором не поехал, напрасно коней гнал до Чернигова. Не будет помощи. Крупная дрожь стала вдруг бить его, а дыхание сделалось тяжким и страшным, как у дикого быка. Михаил Всеволодович в опаске невольно сделал шаг назад, а Ингварь удивленно покосился на товарища. Глаза Коловрата смотрели мимо, словно видели что-то ужасное и другим недоступное. Он указал дрожащим перстом вперед и вымолвил страшным от боли голосом:
– На чужой земле не хотите кости оставлять, так в своей схороните. Вижу я, что и град ты свой не сбережешь, и дружину потеряешь. А сам ты, князь, грех свой искупишь только смертию лютой, от меча языческого. И стать тебе святым мучеником за веру христианскую. Так вижу…
Покрасневшие, налившиеся кровью глаза Евпатия внезапно закатились, и он рухнул навзничь на пол белокаменной княжеской палаты.
Глава седьмая
Земля, раскинувшаяся от Рязанских стен до татарского стана, будто вымерла. Ни травинка не шелохнется, ни листочек. Даже птиц не видно, попрятались, напугавшись невесть чего. И словно бы идет жизнь своим чередом, только повисла над лесом и степью плита гранитная, неподъемная – вместо неба. Вот-вот упадет. Лишь мелкий ноябрьский снежок сыплет, укрывает землю тонким саваном. Знает природа, что нависла над русской землей великая беда. Хлопает черными крыльями ордынское воронье, разевает железные ненасытные клювы, учуяв добычу, высматривает недобрым глазом, чем бы поживиться.
Гурт из всадников, лошадей и обозов растянулся в длинную широкую цепь. Посольство везло Батыю подарки – самое дорогое и лучшее, что нашлось в княжеских сокровищницах и конюшнях. Оставалось надеяться, что Афанасий Прокшич Нездила прав, и мунгалы падки на богатства. Ну а кони… Таких сказочных красавцев не постыдился бы иметь в своем табуне и сам великий хан Чагониз.
Федор ехал во главе посольства молчаливый и хмурый. Богатый наряд, который заставил его надеть Нездила, словно цепями, сковывал движения. Поначалу княжич наотрез отказывался одеваться в меха и парчу, но толмач прицепился, как пиявка, и все уговаривал, мол, перед ханом надо предстать в роскоши, дабы не усомнился он, что говорит с рязанским правителем. Для мунгалов злато-каменья – признак власти, богатства и положения. Они даже с самим царьградским басилевсом говорить не станут, ежели тот не при параде будет. Дикари, что с них возьмешь? В конце концов, княжич сдался и теперь казался себе заморской павлин-птицей, которую, как и другой скарб, везут в подарок Бату-хану.
Впрочем, такие мысли только добавляли горечи мрачному настроению Федора. Он был молод и горяч, но умел мыслить широко и хорошо понимал, какую ответственность возложил на него отец. Родному городу нужно время, чтобы собраться с силами и дать отпор несметным татарским полчищам. А значит, молодой задор и горячность должны уступить место выдержке, мудрости и холодному расчету.
Несколько лет назад князь Юрий поставил сына править в Красном городке – приграничном форпосте, где сходились земли Рязанского, Черниговского и Владимирского княжеств и через который пролегал оживленный торговый путь по Остеру от верховий Дона до Волги и Москвы-реки. Сохранять мир и покой в таком месте было непросто, но Федор справлялся. И научился главному – думать интересами не своими, а государственными.
Нынче задача у него была, наверное, самая сложная за всю жизнь, и княжич был настроен во что бы то ни стало с ней справиться. Шумно втянув воздух, Федор резко выдохнул, морщинки на широком лбу расправились, а взгляд посветлел и устремился вперед – туда, где маячили первые палатки татарского лагеря. Вверх поднималось несметное число столбов дыма от костров, и мелкие, едва различимые с такого расстояния, фигурки сновали туда-сюда как муравьи.
– Тьма-тьмущая, – хрипло выдохнул Апоница и зашелся в надсадном старческом кашле.
– Оставался бы ты дома, дед. Куда тебя понесло в ноябрьские морозы? На костях уж и мяса нет, чтоб согреть.
Федор про себя посетовал, что не оставил дряхлого дядьку дома. Он так привык видеть Апоницу рядом, что даже не подумал взять с собой кого-то другого. А стоило бы.
– Может, прибавим шагу, княжич? – послышался сбоку вкрадчивый голос.
