Солнце уже краснело, клонясь к закату, когда десяток изможденных всадников на загнанных конях миновал бескрайний болотистый лес, окружавший город, и подъехал к воротам Чернигова. Увидав большой и людный город, высокие колокольни, крепкие стены, купцов, ратников, мужчин, женщин, детей, сытых и здоровых, рязанские послы приободрились и переглядывались с надеждой.
В таком городе дружина числом большая, сильная, щиты крепкие, стрелы острые, не оставят они соседа в беде, забудут былые ссоры перед общим страшным врагом. Так думали, всяк сам по себе, приезжие гонцы. Вот уже скачут они по широким шумным улицам, вот показался высокий резной терем Михаила Всеволодовича, князя могущественного и богатого. У ворот два рослых гридя в длиннорукавных кольчугах с блестящими пластинами на груди сдвинули секиры перед пришельцами. Евпатий, рыкнув как медведь, от гнева и нетерпения, собрался было отбросить в сторону тех, кто чинил ему помеху на пути, но Ингварь, положив ему руку на плечо, не дал, коротко сказав своим негромким голосом:
– Не надобно.
Евпатий, сопя и насилу сдерживаясь, уступил князю, сделав шаг в сторону. Ингварь же обратился смиренно к заполнившим двор княжьим дружинникам:
– Передайте князю Михаилу Всеволодовичу, что к нему с вестями неотложными – из Рязани посольство. Ингварь, сын Ингваря Игоревича, великого князя Рязанского племянник. И с ним боярин Евпатий Львович.
Евпатий переминался с ноги на ногу у него за спиной, но все же не выдержал и крикнул вслед уходящему на доклад дружиннику:
– Скажи ему, что Батый под Рязанью стоит, с великой ратью! Медлить нельзя!
Среди воинов пронесся тревожный ропот. Ярость, вперемешку со страхом, отразилась на лицах ратников, что были постарше. Все разом расступились перед рязанцами и пустили их на двор. Челядь торопливо увела под уздцы трясущихся, дурных после недельной скачки коней. Те ступали покорно, ожидая корм и отдых. Все взоры обернулись на дверь покоев.
Ждать пришлось недолго, через несколько минут двери отворились, но вместо строгой фигуры в княжеском облачении к ним вышел статный боярин и пригласил гостей в просторные сени, предлагая умыться, поесть и отдохнуть с дороги. Князь-де занят зело, спешность дела понимает, но просит подождать.
Евпатий сперва взбесился от такого ответа. Не для того он сюда гнал через холод и грязь, чтобы черниговского квасу на лавке попить. Как только он закрывал глаза, образ Насти и детей мгновенно вставал перед ним, заставляя сердце сжиматься от бессильной тоски. Он должен вернуться, и как можно скорее, чтобы защитить их. И не один, а заключив союз. Без помощи многочисленной и умелой черниговской рати победить Батыя будет нелегко. И главное, быстрее, природное чутье подсказывало беду. Ну чего же медлит князь?! Все думалось ему. Но после, видя, что его дружинники, услышав про яства, накрытые в покоях, словно заколдованные проходят в дверь, а с ними следом и Ингварь, Евпатий, бранясь от досады, пошел со всеми.
Лишь выпив квасу, в гневе мерял он шагами покои, как портняжный аршин.
– Почему князь Михаил послов лично не принял? Почему князей и воевод на совет не созвал? Что за дела у тебя такие, что важней Батыева войска? Верно я говорю, Ингварь?
Ингварь невозмутимо сидел за столом и поглаживал бороду, нащупывая глубокий шрам на подбородке, след половецкой сабли. На месте шрама среди русой бороды выросла седая прядь, памятная примета. Он задумчиво выслушал Коловрата, согласно кивая головой, и рассудительно ответил:
– Верно. Если хочешь Рязань без помощи оставить. А если добра для нашего дела хочешь, тогда успокой свою ярость и смирись. Князь Михаил умен и хитер, но прежде всего горд. С ним напролом лезть нельзя – только осерчает. Велел ждать – нужно ждать. Лучше уж завтра с победой домой поехать, чем сегодня с пустыми руками.
Но Евпатий не слушал его. Его клонило в сон, перед глазами вновь хороводом пускались картины: Настя с детьми, топот коренастых степных коней, Каркун со своим дурным глазом, изумрудная серьга в ухе оскалившегося татарина… И Евпатий с резким вздохом очнулся от минутного забытья. Ингварь, склонившись, тряс его за плечо:
– Коловрат! Вставай! Князь на встречу зовет.
Через небольшое время Евпатий, натерев лицо снегом, входил вслед за Ингварем в широкие и высокие светлые палаты, где их ждал Михаил Всеволодович. В палатах не было ни уездных князей, ни сотников, никаких признаков затевающегося военного совета. Сам князь, склонившись над разложенными на столе грамотами, негромко беседовал с боярами. Увидав рязанских послов, он улыбнулся, изогнув, словно с насмешкой, черную бровь:
– Здравствуй Ингварь Ингваревич, здравствуй и ты, Евпатий Львович. Ну, рассказывайте, за каким делом пожаловали?
Ингварь хотел ответить, но Евпатий с жаром перебил его:
– А то ты не знаешь! Батый топчет землю рязанскую, надобно воевод созывать, а ты недоимки в казне считаешь?!
Михаил, нисколько не смутившись и не обидевшись, жестом отослал бояр и отвечал удивленно:
– О чем же мне еще заботиться, как не о казне? Это дело первое. Казна – это высокие стены, острые мечи, добрые кони, могучая дружина. Как же по-иному? А что до войска татарского, так про это мне и без вашего посольства известно. Нешто и вам непонятно было, когда Батый волжских булгар разбил, куда он дальше рать свою поведет? Или на авось надеялись?
Евпатий открыл было рот, но в этот раз Ингварь ответил вместо него:
– Великий князь рязанский, Юрий Игоревич, велел тебе кланяться.
Михаил Всеволодович кивнул в ответ на поклон, усмехаясь недобро:
– Неужто просьба какая? А то я что-то не видал давно рязанских послов с поклонами.
Ингварь отвечал спокойно и с достоинством, не замечая издевки.
– Пришла беда великая на рязанскую землю. Поганые полчища язычников, рать Батыги-сыроядца. Чтобы защитить города русские, князь Юрий рязанский и князья пронские и муромские просят тебя забыть старые вражды и усобицы и единой ратью против лютого врага выступить, сим защитить земли и людей крещеных от супостата.
Черниговский князь слушал эту речь, и все больше гнева и презрения разгоралось на его бледном благородном лице. Какое-то время он молчал, испытывая взглядом то Ингваря, то Евпатия. Наконец, сдерживая гнев в голосе, он вымолвил:
– Значит, когда беда у ворот, можно усобицы и забыть. Так, выходит? А когда на мунгалов шли походом, чтоб на реке Калке биться, не были рязанские князья так любезны. Отвечали гордо на Киевском совете, что у Рязани свой интерес, что не пойдут рязанцы и рати не пошлют. Где же теперь ваша гордость?
Евпатий ударил себя в грудь кулаком и с яростной мольбой обратился к Михаилу Всеволодовичу:
– Пойми ты, князь! Скоро сеча будет великая, и рязанская дружина не за себя стоять будет – за всю Русь. Если не выступим сейчас всем миром, передавит нас Батый по одному.
– Вот как! А где же были храбрые рязанцы, за всю Русь стоящие, когда дружины черниговские, киевские и галицкие от татарских стрел гибли? Калачи ели за высокими стенами? А? А где был князь Юрий Игоревич и отец твой, Ингварь, когда Субудай на телах наших отцов и братьев себе пир устраивал? Где вы были с вашими мудрыми речами, когда на совете говорили, что нужно гадину в зародыше истребить, на чужой земле, пока она к нам на порог, поганая, не приползла?!
