Вспоминает режиссер Никита Михалков.
Когда Юлиан появился в нашем доме, он обаял всех. Он был человеком потрясающей контактности и удивительного, как бы шампанского темперамента. Очень хорошо я помню и его отца. Обаятельный, все время с сигаретой, все понимающий про то, что происходило. И, наверное, очень много в этом смысле давший Юлиану в формировании его мировоззрения. Юлиан уже тогда обладал огромной энергией и влиянием на людей, был чрезвычайно начитан.
Юлик стал разговаривать со мной, как с равным, что всегда подкупает мальчика, и подарил монгольский меч чингисхановских времен. Юлик вообще внес совершенно новую струю воспитания в наш дом — мужскую, с определенными вескими поступками, некую культуру отказа, когда имеешь право сказать: «Нет, я не буду, я лучше буду делать это», то есть брать ответственность полностью на себя. В определенном смысле я в Юлиане видел свою защиту. Вообще в нашей семье он имел большое значение. В конфликтах, которые возникали между мной и братом, мной и мамой, мамой и папой, Юлиан всегда был позитивным сращивающим моментом. Именно поэтому мама его очень любила.
Отец постоянно старался своякам чем-то помочь, подсказать, защитить. Раз одна из «доброжелательниц» семьи Михалковых наговорила отдыхавшей в санатории Тате мерзостей про восемнадцатилетнего Андрона Сергеевича. Поверив клеветнице, Тата на сына рассердилась и написала ему резкое письмо. Папа немедленно отправил теще «опровержение».
Из письма Н. П. Кончаловской, 1955 год.
Дорогая моя матенька!
Я только что прочитал Ваше письмо к Андрону и сделал для себя следующие выводы:
Мир полон людей темных, злых, бесчестных. Хотя нет, это слишком, может быть, резко. Просто в мире много дряни, завистливой и гадкой. Все то, что сказала Вам эта особа об Андроне, — сплошная ложь и гадость, причем зло преднамеренное: испортить Вам единственный в году отпуск. Все то, что Вам наговорилось, не стоит и ломаного гроша. В этой женщине сосредоточено ханжество, непонимание хорошего и честного, правда, выделяющегося из общей массы сверстников Андрона, желание гадить людям и марать их грязью. Почему я в этом так твердо уверен? Здесь стоит сделать небольшой экскурс к предкам. Пожалуй, редко кто, особенно из писательской братии, не распускал слухов о Сергее Владимировиче, не упрекал его в семи смертных грехах. За что? За талант, за высокий рост, за обаяние, за смех, за дружбу с людьми. Так? Так.
А почему нельзя упрекнуть молодого Михалкова-Андрона в тех же грехах, но с еще большей зависимостью, потому что он не лауреат, не знаменитость, а только сын знаменитости.
Очень приятно испортить настроение матери Андрона, очень приятно выступить в роли карающего нравы судьи! Андрон портит Колю Капустина? Чушь, вздор! Ничего он Колю не портит! Пожалуй, наоборот, помогает ему во многом. Хорошо одет?! А на что сейчас направлены усилия правительства? На то, чтобы народ был хорошо и со вкусом одет! Слушает джазовую музыку? А почему сейчас в Москве, в столице СССР открыто варьете? Почему и кем? Если бы Андрон считал джазовую музыку единственной, достойной преклонения, это было бы не то что бедой, но проявлением безвкусицы. Разве можно Андрона упрекнуть в безвкусице? Он преклоняется перед Бахом, Моцартом, Рахманиновым, а в свободное время не отказывается послушать джаз. Разве это беда?
Я готов положить не то что правую руку, а просто голову за то, что Андрон — в основе своей кристально честный, неиспорченный и изумительно Вами воспитанный человек!
Я далек от того, чтобы делать Андрона безгрешным, ставить его на пьедестал, как образец законченной добродетели. Отнюдь! Есть в нем свои недостатки: он по-детски легкомысленен в вопросах женщин (но ему все же только 18, а мыслит он, как 25-летний), он влюбчив (а кто из нас не был в 18 лет таким).
Не знаю, в чем его еще обвинить. Хороший, честный, умный мальчишка. Честный друг и хороший товарищ.
Я твердо убежден, что все его недостатки (мизерные в сравнении с достоинствами) с годами пройдут.
Я абсолютно согласен с Вами в том, что ему нужно перестать бывать в ресторанах и пить пунши. Это абсолютно верно! Побольше скромности! Это тоже абсолютно верно.
Но говорить о его вообще испорченности — неправильно, ибо этоапti— истинно…
Матенька, не надо обращать внимания на эти вздорные, злонамеренные россказни кумушек. Не верьте им! Это гадкие и злые люди. Поговорите об Андроне с Архангельским, с Руббахом, с его товарищами по училищу, наконец, с моим отцом — и Вы убедитесь, что все расказанное Вам о нем — ложь. Отдыхайте спокойно, матенька, и, уверяю Вас, Андрон сейчас, многое еще раз передумав и поняв, не даст Вам оснований беспокоиться и краснеть за него.
Отец любил искренно и нежно: несмотря на свой боевой характер, он никогда не был мачо, но один-единственный раз, в первый год после свадьбы, устроил сцену ревности. Они тогда сидели в гостях у оператора Мити Федоровского, в огромной, со множеством комнат квартире. Папа гудел с друзьями в столовой, маме, уставшей от табачного дыма и громких голосов, захотелось побыть в тишине, и она уселась судачить в одной из комнат с мамой Федоровского. Папа отправился на ее поиски и застал выходящей из спальни. Вообразив, что она там была с кем-то из его друзей, он ударил ее по щеке. Мама (характер тоже дай бог) хлопнула дверью, уйдя к Наталье Петровне. Поняв, что произошло глупое недоразумение, папа хотел ее догнать, но услужливые друзья не пускали. Он был в отчаянии: «Пустите, Катенька одна на улице, сейчас же ночь! Опасно. Пустите же, я ей все объясню, она поймет!» — «Завтра объяснишь, Отелло! Будешь знать, как ревновать!» — сказали они ему и отвели в соседнее отделение милиции, чтобы не бежал просить прощения.
А папа оказался прав. Был второй час ночи, на улицах — ни души. Возле дома, на улице Герцена, за мамой погнался грабитель, схватил сзади и, пытаясь заткнуть рот, стал срывать дорогую шубу. Мама страшно закричала, из последних сил вырвалась — бандит до крови разорвал ей рот — и влетела на шестой этаж. Наутро пришел Семен Александрович, которого и Наталья Петровна и мама очень любили, и сказал: «Катя, Юлику плохо, он стал заикаться.[3] Вернись к нему, пожалуйста».
Мама вернулась. Они уехали вдвоем в заснеженную Ялту — был канун Нового года, помирились и больше эту историю не вспоминали. Никогда больше ничего подобного себе не позволял: кто бы на маму ни заглядывался, с ней ни заговаривал или ни начинал ухаживать. Страдал он страшно, внутри все бурлило, но он научился это скрывать. Много лет спустя в Венгрии в ресторане на маму слишком уж пялил глаза какой-то господин. Папа долго терпел, потом встал и вывел венгра, как нашкодившего мальчишку, за руку в холл. Неизвестно, что он ему сказал, но, вернувшись, напуганный бедолага немедленно поменялся местом с другом, сев к маме спиной, чтобы даже соблазна смотреть на нее не было.
