«Я знаю, — произнесла она очень тихо. — Я уже всё знаю».
Потом, к его удивлению, взяла сигарету из серебряной шкатулки. Зажгла её дрожащей рукой, да и вставила слишком глубоко, так что после первой затяжки пепел прилип к нижней губе. Потом протянула ему шкатулку:
«Я полагаю, ты куришь».
Он взял сигарету, и они сидели молча какое-то время. Потом она обронила, что встречалась с его классной руководительницей ещё два дня назад.
«Милейшая женщина, пусть тебе это будет известно. Впрочем, полагаю, ты это уже знаешь. Она верит в тебя. И… я рассказала ей о твоих трудностях с отцом».
Мама вдруг прервалась, словно ей не хватило воздуха. Если она начнёт плакать, он не выдержит. Господи, только бы она не заплакала. Но она взяла себя в руки и сделала две неумелые затяжки. Затем продолжила:
«Я так много должна была сделать для тебя. И не уверена, простишь ли ты… Но в любом случае эти два года до гимназии необходимо отдать учебе. Я не хотела ничего говорить тебе раньше, чем всё прояснится окончательно. Но сейчас проблема решена. У тебя будет новая школа, это не здесь, не в Стокгольме. Но не так далеко. Отправишься поездом, через два часа. И всё образуется, вот увидишь».
Он посмотрел ей в глаза. Они сидели молча, не произнеся больше ни слова.
Спустя два часа поезд вёз его на юг, и он смотрел, как солнечные лучи отражаются от воды в Риддарфьордене.
Но еще до отъезда он обнаружил в своей комнате новую одежду: синий пиджак, белую рубашку, синий галстук и чёрные ботинки. Такую школьную форму согласно инструкции следовало носить по праздникам, а также в некоторых специальных случаях. Тут же лежал кусок материи с фирменным знаком будущей школы — созвездием Орион. Его требовалось пришить к нагрудному карману. В дорожную сумку было упаковано все, за исключением его шиповок и футбольных бутсов.
Он постоял немного со знаком Ориона в руке, потом попросил денег, чтобы пойти и подстричься. Когда после этой процедуры он провёл рукой по затылку, показалось, что прикоснулся к ёжику. Вместо чуба у него осталась короткая чёлка, зачёсанная набок. Его ждала новая жизнь, новые одноклассники, которым он не собирался рассказывать о своём прошлом и с которыми он твёрдо решил никогда не драться. Он был уверен, что для этого не найдётся больше причин.
Он посмотрел на свои руки. С близкого расстояния намётанный глаз сразу же обнаружил бы на них маленькие белые шрамы, большей частью от передних зубов. Но он не собирался кому-то рассказывать, откуда появились эти отметины.
С каждым ударом колёс на стыках он все более удалялся от папаши, собачьего хлыста, обувного рожка, платяной щётки, домашнего ужина, традиционной вечерней трёпки, ощущений, когда кулак попадает в чьё-то чужое лицо, мести, ненависти, друзей, которые, как выяснилось, вовсе не были друзьями, от шёлковых курток с драконом на спине, от шпаны из народной школы. Глядя на себя в зеркало, он подумал, что новый зачес придает ему внешность хорошего ученика, вообще умного мальчика.
Он подержал знак Ориона перед нагрудным карманом и пообщался сам с собой вежливо, несколькими пробными жестами. Так годилось. Отражение мало напоминало его самого, но годилось. Или если призадуматься, он увидел в зеркале того же самого Эрика, хотя и другого. Ведь его новые одноклассники никогда не видели, как он выглядел раньше. Он улыбнулся себе всеми невыбитыми зубами, вернулся на своё место, уселся в позиции «нога на ногу» и закурил сигарету, держа её за самый кончик между средним и указательным пальцами (раньше было простонародно — между большим и указательным). К нему начало подступать ощущение безмятежного покоя.
Она вошла в Сёдертелье. Красное платье, очень светлые волосы, заплетённые в косички, — словно крендели над ушами. Вторично встретившись с ней взглядом в оконном отражении, он сказал что-то, дабы просто нарушить тишину, которая уже начала становиться неловкой. А немного спустя она уже рьяно рассказывала о себе: едет в Кальмар на конгресс Шведского социал-демократического союза. Будут обсуждать проблемы атомной войны. Лично она против ядерного оружия и вообще пацифистка. Эрик собрался было заявить, что он тоже пацифист. Но сбился, начав с того, что, по его мнению, Швеции требовалось иметь собственное ядерное оружие, чтобы при необходимости уничтожить Ленинград.
Она за двадцать минут выиграла дискуссию, используя в качестве главного аргумента опасность дальнейшего распространения ньюклиэр пауэр. Ибо, если Швеция, маленькая нейтральная страна, обзаведется военным атомом, другие страны также сделают это. Например, Индия, Пакистан, Израиль, Египет…
«Ты права, — сказал он, — я, пожалуй, тоже пацифист. По крайней мере в глубине души. Я презираю насилие во всех его формах».
Он прислушался удивлённо к собственным словам, насквозь пропитанным лицемерием. В ответ она с жаром бросилась вербовать его в свое движение.
За окном проплывал сёдерманландский пейзаж, как в фильме о двух людях, встретившихся в поезде.
Он коснулся её руки как бы случайно, и она не отдёрнула её, а он всё равно даже не спросил её имени или где он когда-нибудь смог бы найти её снова.
«Сулхов» — стояло на белой станционной табличке. 103 километра от Стокгольма, 46 метров над уровнем моря. Он соскочил и с полминуты видел, как отплывает ее лицо.
Его ждало такси. Водитель довольно легко вычислил Эрика из трёх-четырёх пассажиров, сошедших с поезда.
«Это тебе надо в Щернсберг, правильно?» — спросил он с явной ноткой враждебности. У газетного киоска стояла маленькая компания с мопедами. Эрика проводили ругательствами, и он торопливо подавил в себе желание войти с ними в прямой контакт.
«Ага, — спросил водитель с лёгкой издевкой. — И как твой папочка зарабатывает деньги?»
Он не ответил. Машина тронулась с места.
Суть было не так трудно понять. Здесь происходило то же самое, что и со шпаной из народной школы. Обучение в колледже-интернате Щернсберг стоило половины годовой зарплаты рабочего. Следовательно, все, кто наезжал туда, происходили из богатых семей. Вспомнились ему и взгляды, которыми провожали его встречные трудяги, когда он посещал начальную школу в хорошо обустроенном Богатом Пригороде.
А теперь мама продала картину Курбе и, дабы папаша не надумал все изменить, учредила для Эрика что-то вроде личного фонда под управлением адвоката Экенгрена. Плата за семестр и карманные деньги, после специальной адвокатской проверки, должны были перечисляться прямо в интернат и тамошний магазин. Конечно, на стене появилось очередное светлое пятно, но таким образом он мог пребывать в реальной школе Щернсберга еще два года. Это в обмен на обещание вести себя подобающим образом и набрать необходимые вступительные баллы для бесплатной гимназии. Собственно, гимназия, как продолжение реального образования, имелась и в Щернсберге, но дома просто не осталось достаточно дорогих произведений искусства, чтобы оплатить именно там дальнейшее обучение вплоть до выпускных экзаменов.
«Это впереди», — пробормотал таксист.
