Прямо передо мной медузы, их много, они светятся. Задеваю одну из них и тут же отдергиваю руку: ощущение неприятное. Плыву дальше, двигая только ногами.
Раньше мы часто бросались медузами на пляже, и мне они всегда были противны. А в воде они совсем другие: движутся по-королевски неторопливо, то надувая, то сдувая купол и отсвечивая в темноте синим. Такая красота! Даже трудно поверить, что состоят медузы на девяносто восемь процентов из воды. И наверняка не мерзнут.
Но к пляжам подплывать им не стоит. Там за них примутся дети: выловят из воды и закопают под песчаный замок. Оставайтесь лучше в открытом море, вот как мы.
Папа тоже иногда становился похожим на медузу. Когда начинался приступ, он неподвижно лежал на полу, мускулы становились как тряпочки: если в этот момент взять его за руку, а потом отпустить – рука со стуком упадет на пол.
Меня он не понимал и не узнавал – глядел отсутствующим взглядом. И лежал. Просто лежал, не вставая. Если так продолжалось несколько часов, мама вызывала «скорую». Папу увозили на другой берег Варно в Гельсдорф, в психиатрическую больницу, и держали там неделями, потом все-таки разрешали снова забрать домой. Мы везли его на нашем синем «Траби»[18] – тихого, с остановившимся взглядом, раз от раза все сильней лысеющего. И таблеток ему прописывали все больше и больше.
Я вздрагиваю, сердце начинает биться как бешеное. Прямо передо мной – нечто темное! Что это?
Да это ж моя рука! Вдруг ее стало видно в черно-серой воде.
Это означает только одно: скоро рассвет. Наконец-то!
Перестаю грести, поднимаю голову из воды. Андреас чувствует натяжение шнура, тоже останавливается. Вокруг очень тихо.
Смотрю на восток. Солнце еще не взошло, небо темное, но на воде уже лежит нежный розовый отблеск, сгущающийся к горизонту.
– Светает.
Голос у Андреаса хриплый. Мы плывем дальше.
Море постепенно меняет окраску. Вода становится светлее, прозрачнее.
Плыву сквозь туман. Видимость всего несколько сантиметров, но это начало дня. Дальше будет легче.
Будет видно, куда мы плывем. И мы будем видеть друг друга. Уйдет страх потеряться в темноте, если шнур вдруг развяжется.
От этой мысли мороз по коже.
Вода уже темно-серая.
Теперь нас могут заметить. Нужно только следить, чтобы это оказались правильные люди. Скоро доплывем до международных вод, там наши шансы повышаются. Сдаваться нельзя, надо держаться, надо время от времени делать передых, следя за тем, чтобы нас не снесло. Может быть, нас заметит западногерманский паром.
Вода начинает чуть светиться в предрассветной дымке.
Когда я вытягиваю руку в гребке, ее видно до самых кончиков пальцев. Останавливаюсь, поднимаю голову.
Вот-вот рассветет!
Резко сдвигаю очки с прикрепленной к ним трубкой книзу, глубоко вздыхаю. Как приятно не чувствовать давления чашечек очков.
Андреас перебирает руками в воде, чтобы не снесло течением. Наконец-то я его вижу – первый раз после ночи. Он смотрит через плексиглас очков, медленно их стягивает. Вид у него измученный, лицо бледное, под глазами круги. Ничего удивительного – при таком-то напряжении.
– У тебя усталый вид, – говорит он.
Пытаюсь улыбнуться, перевожу взгляд на горизонт.
Передо мной серебристые волны Балтики – необъятный простор, завораживающий и пугающий одновременно. На востоке на фоне еще по-ночному темного неба наливаются темно-красным облака. Солнца не видно. Пока еще не видно.
Я почти стою в воде, медленно шевеля ластами, и не могу отвести взгляд. Вот сейчас, сейчас это произойдет…
Андреас тоже не отрываясь глядит на восток.
На горизонте появляется сверкающая полоса, она растет, становится все шире, и вот возникает ослепительное сияние, полукругом расходящееся по воде.
Я зажмуриваюсь – свет такой яркий, да еще и соленая вода щиплет глаза.
Вверх медленно поднимается окутанный серым облаком огненный шар. Сквозь него пробиваются лучи, небо загорается оранжевым, розовым, желтым и красным.
Наконец-то рассвело! Лодок не видно.
Резиновая шапочка сползла набок. Поправляю ее, натягиваю покрепче на лоб, снова надеваю очки.
Андреас мне кивает.
Мы плывем дальше.
* * *
Дед стоял в коридоре, одетый в темно-зеленый шерстяной костюм.
Седые пряди он зачесал поперек головы, между ними просвечивала розовая кожа.
Мама закатила глаза:
– В этом костюме ты был еще на нашей свадьбе!
– Точно!
– Не хочу ехать, – сказал папа.
Он только недавно вернулся из психушки и был похож на сонную муху.
– Нет, ты поедешь, – сказала мама и бросила на кровать папины черные лаковые туфли. – Ну же, вставай! Покатаемся на машине.
Папа откинул одеяло и встал. Кататься он любил. Мама смотрела, как он одевается. В черном платье и жемчужном ожерелье она была похожа на печальную принцессу.
Мы с папой залезли на заднее сиденье «Траби», дед сел рядом с мамой. Она разрешает ему сидеть спереди, потому что он был суперстар.
Я открыла учебник немецкого – к следующему уроку задали выучить наизусть балладу Шиллера «Ивиковы журавли». Дело двигалось туго.
Мама повернула ключ, в моторе что-то недовольно заскрежетало, но он завелся.
– А где это – Регий? – спросила я.
– В Сибири. Стратегического значения не имеет, – ответил дед.
– Чушь, – оборвала его мама. – Это где-то в Греции, детка.
Папа сиял, как всегда, когда мы ездили по Ростоку на машине. То и дело тыкал пальцем в окно и комментировал:
– Дворец спорта и конгрессов. Я туда часто хожу смотреть гандбол! «Эмпор Росток» – отличная команда!
– Бред, – фыркнул дед. Он был прав, папа еще никогда в жизни не был на гандболе.
«Траби» снова издал какие-то странные звуки.
– Социалистическое качество! – мрачно прокомментировал дед. – Мы за Лизелоттой едем?
Мама кивнула.
– А Акрокоринф тоже там?
– Конечно. В балладе ведь всё происходит в Греции.
Я читала дальше, а папа громко объявлял, мимо чего мы проезжаем: Карл-Маркс-штрассе, Дюрер-плац, Коперникус-штрассе.
– А пританы – это кто? К которым «люди кинулись»?
– Начальники, – сказал папа. – А вот вокзал Клемента Готвальда!
