– Скорая помощь, – отозвался Абу и выронил руль из рук.
– А подробности? – не унимался темноволосый в трико и майке.
В это время в обратную сторону снова прошла бабка. Она остановилась у кровати девочки и сверив свои записи с ее номером на ладони вежливо произнесла.
– Вы милочка за группой читающих мантры, а вот он, – и она кивком головы указала на Абу, – будет сразу за вами.
– А она кто, – тихо спросил он?
– Она? – вежливо переспросил Сидоркин, хотя прекрасно понял вопрос.
– Бабка эта? – уточнил он.
– Что – то типа совести русской ментальности, – отвязано ответил Сидоркин и улыбнулся, – просто я – то здесь уже давно вишу.
При этом он гордо продемонстрировал свои совершенно чистые ладони и похвастался, – до сих пор без номера здесь шкуру тру.
– А что, у совести есть национальность? – увлеченный беседой, спросил он.
– Нет конечно, – уверенно ответил Сидоркин, – просто есть общая, ну скажем, мировая совесть. А есть отдельная, – русская. Это, как та самая редисочка, за которую у Федора Махалыча, жадную бабу, Господь из преисподнии вытягивал.
– Это как же так? – спросил Абу.
– Ну, предположим, есть память, – начал объяснять темноволосый. – Но ведь некоторые идиоты от психологии делят ее на внутреннюю и внешнюю. Сознание там всякое и подсознание. Мозжечковая память.
– Какая, простите?
– Ну, это такой преимущественно женский вид памяти. Женская мозжечковая память. Встречался ты с женщиной. Точнее не так. Пытался встречаться. Цветы дарил, стихи писал. Короче был явным поклонником ее небесной красоты. А она, футы нуты, королева испанская. Короче не сложилось у вас. Ну, или сложилось пару раз. Но, не вполне в яблочко.
– Понимаю, понимаю, – оживился бомж на своем матрасе и даже немного привстал.
– Так вот, – увлеченно воскликнул Сидоркин, – звонишь ты ей, пренипременно ночью, скажем, спустя год. И тихо так, ненавязчиво говоришь:
– Знаешь Люда, ну или Оля, Танька, Маринка, что в прочем не важно. Говоришь так, знаешь Людок, а я ведь тебя и не любил никогда. И вешаешь трубку.
– И что? – раскрыв рот спросил он.
– И тут у нее включается механизм потаенных женских реакций. Так называемая женская мозжечковая память. Далее идет необратимая реакция преобразования в гордостью. И все Вася!
– Что все?
– Она берет такси и приезжает к тебе. И знаешь зачем?
– Зачем? – спросили, чуть ли не хором Абу и бомж.
– Что бы переспать с тобой и …. бросить.
Все весело рассмеялись. Он же немного привстал и улыбнулся,
– Я кажется знаю как меня зовут, – натужено проговорил и снова сел в свое домашнее уютное кресло на колесиках.
– Давай, жги, – Сидоркин уверенно похлопал его по плечу и наклонился что бы подобрать упавший руль Абу. Только теперь он увидел за его спиной два маленьких белых крылышка.
– Сидоркин, а у вас перья сквозь майку прорастают, – неуверенно прошептал он и попробовал улыбнуться.
– Я, в отличие от вас, господа, возвращаюсь домой, – увлеченно декламировал темноволосый, но об этом позже. Вы кажется вспомнили ваше имя?
– Я не уверен, но кажется меня зовут…
Он снова закрыл глаза и поморщился, – так что там про русскую совесть?
– Да пес с ней с совестью, – наконец раскрыл рот бомж – Лучше пусть Абу еще раз расскажет.
Абу взял у Сидоркина руль и улыбнувшись начал:
– Ее отец всегда был против наших отношений. И вот я решил ее украсть. В тех местах, где я жил, это вполне приемлемая форма общения с родственниками. Я нарядился в доктора и подъехал к дому ее отца на машине скорой помощи. Вошел, представился и вежливо спросил, где больная? Моя любовь сразу все поняла и начала мне подыгрывать. Я осмотрел ее, проверил пульс и измерил давление. В итоге, заявил я, больной нужна госпитализация. Мы вышли из дома в сопровождении ее отца и братьев. Ноги у меня дрожали и сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я усадил ее в машину и тут. Мой друг, что вызвался помочь мне, подложил мне свинью. Дело в том, что он сподобился подвезти брачующуюся еврейскую парочку. Они чинно восседали на передних сиденьях. Невеста улыбалась и весело рассматривала пейзаж за окном. Он, гладил ее руку и что – то рассказывал.
– Что за х…я, – крикнул озадаченный отец. И… наш план был обречен на провал.
Все опять расхохотались.
– А где мы находимся? – спросил он.
– В нигде! – отозвался Абу и положил свой руль себе на колени.
– Пусть лучше Сидоркин расскажет, – сказал бомж, – у него складно получается. А то у Абу очень емко и по существу. Как байка в бане на полке.
– Вы же знаете что я еще тот рассказчик, – начал извиняться Сидоркин, – при жизни за мной один писатель записывал.
– Так вы прочтите, – предложил бомж, – а мы послушаем, не каждый день ангела слушать приходится.
– Так вы ангел, Сидоркин? – спросил он и похлопал по спинке его стула.
– С такими крылышками, пока нет, вот отращу… тогда…
– Давай не томи публику, – осадил его Абу – У тебя же, как и у любого высшего существа на земле по любому цель была?
– Может и была, – погрустнел темноволосый, только кто же скажет какая?
– А ты рассказывай, как записывал, ты же записывал?
Сидоркин почесал крылья и достал из за пазухи скомканные листы бумаги. Аккуратно развернул их, разгладил уверенной рукой и надел непонятно откуда взявшиеся очки.
– На дуще свойственный только русской душе, декаданс – Степенно и с аккуратностью начал читать Сидоркин, – По измученному русскому полю, пропахшему пылью и травой, как по лону моей израненной души, уходило вдаль разбитое войско Петлюры. Изорванное, изношенное и потасканное. С болью в сердце и огромной надеждой в помышлениях. Одни просто грустно плетутся за обозами. Другие, еще заливают в глотки мутную жидкость из бутылей. Кто – то поет, ровно и протяжно, переходя на фальцет. Солнце садится, комары одолевают, и все это мой внутренний мир. И я, усталый и безнадежный, возможно отстану от этого пафосного обоза. От этого рванья и пьяни, еще вчера желающего свободно изъяснятся в демократических баталиях с либеральным подтекстом в незамысловатых предложениях. А сегодня, идущими в никуда по этой томной русской степи. Куда следуют они? Кто они? И есть в этом всем, что – то мое. И в этом всем, я и есть. И хочется отстать и упав в сеновал уснуть вместе с солнцем в этой степи. Столько лет прожил, а зачем? Для чего? Кому?
– О чем это? – спросил Абу.
– Не перебивай, – нервно сказал бомж, – это же про внутренние переживания, сейчас про жизнь начнется.
– Вот он идет. Совершенно трезвый и счастливый. Не гнущийся под ветром перемен. Не унывающий от радости или скуки. Не помнящий зла и не хранящий за пазухой камня. Просто идущий по улице человек. Так просто, что даже не интересно. Этот человек, я. Или. Этот человек, я?
