С тех пор Шереметев командовал русской армией, и хотя случались у него неудачи по его характеру, неторопливому, рассудительному и холодному, но Пётр ценил своего фельдмаршала, советовался с ним и назначал его на самые ответственные участки войны.
Вот и теперь Шереметев спешил на Украину, чтобы и здесь опередить шведского короля и не дать ему обосноваться на продолжительный срок.
С нетерпением ждал Артемий встречи с прославленным фельдмаршалом, а пуще всего боялся не понравиться старому вояке и большому сластолюбцу, державшему едва ли не гарем — стольких метресишек он перевидал, и любая из его наложниц не обижалась на немолодого ловеласа: умел Борис Петрович увлечь их своими рассказами, изысканными комплиментами и дорогими подарками. Но для дорогих подарков нужны были деньги, и Шереметев выпрашивал их у царя по «нуждишке» — его богатейшие имения были пожалованы ему Петром за службу.
Таков был человек, под начало которого ехал Артемий Волынский.
Борис Петрович сидел в покойном кресле, которое возил всюду с собой, и задумчиво рассматривал свои поблекшие руки. Он поднял глаза на Артемия, стоявшего перед ним навытяжку.
— Значит, говоришь, был при Лесной? — медленно, немного в нос, произнёс он, равнодушным взглядом окинув молодцеватую подтянутую фигуру Артемия.
— Был, ваше сиятельство, — отчеканил Волынский.
— Да не кричи так, я, слава тебе господи, ещё не туг на ухо, — поморщился Шереметев. — Что, небось в обозе отсиживался?..
Артемий уже собрался было вспыхнуть, обидеться, но вовремя сдержался.
— В баталии дрался, — тихо сказал он. — Имею именную саблю его императорского величества.
Бледно-голубые глаза Бориса Петровича остановились на безусом, круглом лице Артемия.
— А, ну-ну, послужишь теперь у меня. Офицером связи, — бросил он, отворачиваясь. — Веригин! — крикнул он кому-то. — Квартиру ему определи да гляди, чтоб не шибко шалил...
Артемий опять было вспыхнул, но Борис Петрович искоса взглянул на него.
— Ступай, не до тебя теперь, — вяло махнул он рукой с бледной кожей и в пятнах.
Артемий вышел из комнаты фельдмаршала, весь дрожа от обиды и гнева.
Квартиру ему отвели в самом конце деревеньки, где расположилась ставка Шереметева.
Он ждал вызова, каждый день готовился к предстоящим делам, но вызова всё не было и не было. День, другой, третий. Шереметев словно забыл о нём.
На зимних квартирах офицеры жили вольготно, службой их не утомляли. Сам командующий главными силами часто навещал баньку, срубленную специально для него, любил устраивать приёмы и обеды, но младших офицеров не приглашал на шумные возлияния, и шалости с многочисленными портомойками, каковыми числились у него красивые молодые девушки, в большинстве крепостные.
Артемий скучал, ругал Федота за плохо вычищенные ботфорты и всё ждал, когда же фельдмаршал позовёт его, даст ему какое-никакое дело. Он успел перезнакомиться с товарищами по новой службе, присматривался к тому, что происходило. Зимние квартиры расхолаживали молодых, а старым давали отдых и возможность поговорить о прошлых сражениях.
Краем уха услышал Артемий взбудоражившую всех весть об измене Мазепы, гетмана Украины.
История была такова, что её рассказывали на все лады, удивлялись гнусности затеянного Мазепой и рвались узнать новости из первых рук. Шереметев получил грамоту от Петра, в которой тот предупреждал его об измене.
А Пётр рвал и метал. Извещали его задолго до случившегося, писали, да он не поверил. Ещё в сентябре семьсот седьмого года генеральный судья Украины Кочубей послал к Петру монаха. Тот добрался еле живой и предстал перед князем-кесарем Ромодановским, правившим Преображенским приказом. Устно пересказал всё в точности, как велел Кочубей: «Гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить, отложиться к ляхам и Московскому государству учинить пакость великую, пленить Украину, государевы города».
За двадцать лет гетманства Мазепы не проходило года, чтобы не являлись такие доносы. И на этот раз Ромодановский посчитал, что донос сей — месть Кочубея за то, что Мазепа выкрал и обесчестил его дочь. Монаха допрашивали долго, но, наказав не болтать, отпустили.
Через полгода пришёл другой донос: отставной полтавский полковник Искра извещал московского коменданта князя Гагарина, что Мазепа замышляет измену. Гагарин известил царя, но прибавил, что новость эту «явил малому числу господам министрам», а те махнули на неё рукой: и прежде, мол, были такие доносы, а изводят-де по ненависти к Мазепе.
Пётр выдал Мазепе и Кочубея, и Искру. Головы их скатились перед самим гетманом. А вот теперь новость подтвердилась, и самым странным образом. И раскрыл её светлейший князь Александр Данилович Меншиков.
Ему понадобился Мазепа для обсуждения первых шагов по осаде Полтавы. Он затребовал гетмана в ставку. Но тот прислал Войнаровского, своего племянника: дескать, гетман настолько болен, что его готовят к соборованию.
Александр Данилович, добрая душа, решил проведать умирающего и поехал к нему. Гетман почуял недоброе и помчался в свою ставку — Батурин. Ещё в пути Меншиков узнал, что умирающий верхом поскакал в свой город. Это взбудоражило светлейшего, и он помчался по следам Мазепы. Но в Батурине гетмана не оказалось: он уже переправился через Десну. На всякий случай Меншиков дотла сжёг Батурин — с продовольствием, фуражом и боеприпасами.
Но к Батурину уже спешили шведские войска: потеряв при Лесной весь свой обоз, Карл рассчитывал пополнить здесь запасы продовольствия. Но шведы застали только дымящиеся руины. Передавали, что гетман сказал вроде бы такие слова: «Злые и несчастливые наши початки!» Изменник повернул вместе со шведами в Стародуб, но жители не впустили их в город. Не открыл ворота для захватчиков и Новгород-Северский. Все, кого привёл в лагерь шведов гетман, разбежались — Мазепа их обманул. Рядовые казаки полагали, что направляются в армию Шереметева.
Измена Мазепы тут же стала известна всей Украине: Пётр издал манифест, и его читали на всех перекрёстках городов и деревень. Мазепу предали анафеме, а на его место выбрали нового — Скоропадского.
Все эти известия будоражили окружение Шереметева, но сам он оставался спокоен. Его интересовала только хорошая еда, утехи молодушек и доброе вино.
Поутру, по бодрящей погоде, краснея от низменного ветерка, помчался Артемий к дому Шереметева. Он твёрдо решил попроситься в действующие отряды, которые изматывали шведов, нападали на их зимние квартиры, разоряли и убегали.
Борис Петрович сидел в своём неизменном покойном кресле, парил ноги в деревянной бадье и потихоньку попивал наливку. Краснея уже от волнения, вступил Артемий в горницу командующего.
— Ваше сиятельство, — кланяясь, проговорил он, — мне бы к отрядам...
Борис Петрович равнодушно взглянул на смуглое лицо Волынского, ещё не утратившее летний загар, на его горячие карие глаза, и что-то тронуло его. Он вдруг понял, как томится бездельем на зимних квартирах этот смышлёный энергичный офицер.
