— Не погуби меня несчастную, Артемидор! Ты благородный! Помилуй меня! Я тайно покинула дом госпожи моей, Фании, чтобы с друзьями своими, с Силасом и Бабасом, весело провести время! Эта проклятая девка пытается мое место занять… Подземные духи сподвигли меня на месть… Благороднейший! Не погуби меня!..
Он с отвращением отпихнул обвившую его ноги египтянку, гибкое полуобнаженное тело которой было похоже в ту минуту на извивающуюся змею, и, нежно взяв руку Мирталы в свою, не столько повел, сколько потянул ее дальше, в хаотичное хитросплетение темных улочек предместья.
— Покажи мне дорогу к дому отца твоего! Боги! Какое же мрачное это место! Умрешь — не разгадаешь, как люди могут жить в таких деревянных хибарах! Что это? Куча мусора, да еще и лужа посреди улицы! Где я нахожусь, неужели в Риме?
— Каким образом вы оказались здесь, господин?
— Когда ты вышла из дома Фании, я пошел за тобой.
— За мной?
Свой тихий вопрос она как будто проглотила. Он же, напротив, был весел — впрочем, как и всегда. Видать, забавляло его необыкновенное приключение, удивляло собственное присутствие в этом месте.
— Как только я оказался в этом пригороде, я сразу понял, почему ты бываешь грустной. Мне жаль тебя. Сделай то, чего так боится эта противная Хромия: останься при Фании, которая с удовольствием найдет для тебя место в своем доме. Красота и веселье заключат там тебя в свои творческие объятия, а я буду приходить и учить тебя живописному искусству.
Миртала высвободила свою руку из его ладони и встала, как вкопанная. В тени было видно, как ее руки молитвенно сложились на груди.
— Уходи отсюда, господин! — шепнула она.
Артемидор оглянулся.
— Не потому ли я должен уйти и оставить тебя одну в этой мрачной дыре, что снова слышу шаги погони? — спросил он шутливым тоном.
И впрямь, вот уже несколько минут кто-то неотступно следовал за ними. То был мужчина, высокий и худой, лица которого не было видно в тени широких полей шляпы; хоть и утомленным, но ровным шагом шел он в некотором отдалении от них.
— Если не ошибаюсь, — сказал Артемидор, — это тот самый головорез, с которым мне придется встретиться на обратном пути. Хоть и темно, но видать, что это оборванец и что он радостно предвкушает необыкновенную в этих местах добычу. Но это все ерунда! Он наткнется на мой кулак, а если ему покажется мало, то и на клинок моего кинжала…
Короткий острый кинжал с богатой рукояткой блеснул у него в руке. Он засмеялся:
— Сколько раз я выходил один или в компании моего Гелиаса, беру его с собой, чтобы в случае неласковой встречи собственноручно помочь опекающей меня и благосклонной ко мне до сих пор Фортуне. Сегодня я не только друзей своих, но и моего милого Гелиаса услал подальше. Мне хотелось поговорить с тобой с глазу на глаз. Поэтому-то я и отправился за тобой.
Он немного помолчал и продолжил:
— Ну что, Миртала? Сделаешь, как я советую? Останешься в доме Фании? Подумай. Искусство — это страна чудесная, обширная, полная таких наслаждений для ее обитателей, каким завидуют сами боги. Ты же можешь стать царицей в этом государстве. Там ты сможешь освободиться от преследующих народ твой глупых суеверий, от мрачных и жалких картин Тибрского заречья, от приставаний Силаса и ему подобных… Кто-то другой сказал бы тебе, что сделает тебя своей любовницей. Я — нет. Совращение невинности не мое ремесло. Я не скромник, но в Риме столько бесстыдства, что оно мне уже опротивело. Я смотрю на тебя, и до меня доходит истинный смысл слов моего учителя, Музония: «Честь мужа в том, чтобы никого не коснуться испорченностью и не оскорбить ничьей скромности». Ты, иноземная Арахна, заняла мое существо больше, чем я поначалу мог подумать… Твои глаза прекрасны и выразительны, а уста подобны кораллу. Но во сто крат прекраснее очей и уст твоих та искра творчества, которую неведомые силы в грудь твою вложили. Я эту искру превращу в пламя. Я сделаю из тебя художницу, знаменитую на весь мир, и тогда радостно окружат тебя все наслажденья славы, богатств и любви!..
Он говорил серьезно и вдохновенно. Она снова встала и, воздев сплетенные руки к нему, лишь сдавленно воскликнула:
— Артемидор!
В этом восклицании была безграничная благодарность и упоительная радость, но секунду спустя ее дрожащие губы шептали:
— Уходи отсюда! Вот двери дома Менахема. Я ведь увижу тебя завтра в портике. Но навсегда остаться среди вас… нет… никогда… — Она тихо разрыдалась. — Я ведь увижу тебя завтра в портике, Артемидор! Уходи отсюда! Вот двери дома Менахема. Я ведь увижу тебя завтра, господин!
— Да пребудет мир с тобой, и думай о том совете, который я дал тебе. Приходи завтра в портик. Я покажу тебе, как я рисую птиц, которые тебе сегодня так понравились… Приходи в портик…
— Увижу тебя завтра, господин!
Он ушел и вскоре снова столкнулся с тем самым ночным путником, и только теперь он заметил на спине его дорожный мешок, а в руке — посох. Так что это был не разбойник, а странник, искавший крова среди смолкших и заснувших улочек предместья. Он спокойно прошел мимо римлянина, и было лишь видно, что в сумраке пытался разглядеть его черты. Потом он ускорил шаг и перехватил руку Мирталы, которая уже было открыла дверь в отцовский дом. И тихо, быстро сказал на сирийско-халдейском наречии:
— Что за израильская девушка ведет ночные разговоры с чужим молодым человеком на языке римлян?
Он наклонился к ней совсем близко и тихим голосом сам ответил на свой вопрос:
— Миртала! Миртала!
Она бросилась в дом и, исчезая в его недрах, оставила дверь настежь открытой. Через эту открытую дверь была видна маленькая низкая комнатка с темными деревянными стенами, шероховатую наготу которых ничто не украшало, освещенная тусклым светом маленькой лампы, дымная от копоти, черной нитью вьющейся из наполовину обгоревшего фитиля, который плавал в растопленном жире. В темной раме стен и потолка комнатушки, в туманном и дымном свете на деревянном табурете перед столом, покрытым узкими длинными листами пергамента, сидел сгорбленный Менахем, держа в руке тростинку для письма. Заслышав быстрые шаги Мирталы, он поднял голову.
— Это ты, Миртала? Почему так поздно?
Но, войдя, девушка спряталась в самом темном углу комнаты, а в двери появился путник с мешком за спиной, в широкополой шляпе. Как только с ним встретился взор Менахема, тело старика вытянулось, как струна, и наклонилось вперед. На несколько секунд он замер с широко открытыми глазами, всматриваясь в пришедшего, а потом рванулся с табурета, зашатался, простер руки и громким голосом, в котором чувствовались и слезы, и смех, воскликнул:
— Йонатан!
Глава IV
Йонатан бросил на землю мешок и суковатый посох, пал на колени и долго лицо свое прятал в платье Менахема, который, опустившись на табурет, дрожащими руками обнимал его шею, касался его рук и лица, а голову свою, покрытую тяжелым тюрбаном, к черноволосой голове его прижимал. Ни единого слова не проронили уста; молчание царило в комнатке, в самом темном углу которой смутно серела прижавшаяся к ткацкому станку женская фигурка. Фитиль в лампе затрещал, пергаментный лист зашуршал и сполз со стола. Менахем сдавленным шепотом вымолвил:
