Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 93
В чем здесь будет принципиальная разница? Разница — в оценке событий, в их смысле, поскольку с точки зрения «общечеловеков» революция канализирует энергию народа в русло модернизации, делает из данного общества нечто абсолютно новое, создает новый тип человека. С точки же зрения цивилизационной идентичности, модернизация возможна, но она имеет совсем другой смысл: это непрерывный, то активизирующийся, то затихающий, процесс приспособления к геополитическим и технологическим сдвигам, к внешней среде. Приспособление к среде — но одновременно и приспособление самой внешней среды к себе, к своей пользе и своему благополучию. Таким образом, мы совсем по-другому смотрим на проблему развития, чем наши оппоненты. И, прежде всего, мы не возводим смысл событий собственной истории к архетипам буржуазных или каких-то других западноевропейских революций.
Здесь выстраивается целый ряд оппозиций.
Как уже отмечалось выше, наши оппоненты планируют построение в России новой формации: либо растворения, либо стандартизации, либо абсорбции. Исходя из современной логики, революция имеет смысл только в формате поступательной глобализации. Вне этого формата она становится метафорой, чрезвычайно зыбкой и приблизительной. Для нас же характерно говорить о преображении России, о восстановлении ее идентичности после «системного сбоя» — Смутного времени горбачевской и ельцинской эпох. Возможно и желательно — о прорывном развитии, но на основе идентичности, а не отказа от себя.
Опять же, наши оппоненты, когда наступает некий переломный момент постреволюционной эпохи, пытаются найти ему аналоги в истории других революций. Например, говорят о термидоре, о «термидорианском перерождении». Или о «реакции» неких хтонических сил данной нации, стихийных, спонтанных сил «неисправимой» культуры, порочном «русском ДНК» и т. д.
Мы же в данном случае говорим о компенсационной экспансии, о регенерации, о том, что национально-государственная традиция восстанавливает себя.
Наши оппоненты видят политический ход дел в линейной логике: акции-реакции, прогрессе-регрессе. Как будто Россия — это упрямый мул, которого нужно не под уздцы, так пинками протолкнуть в запланированное будущее.
Совсем другой, органический взгляд на социальное развитие дает цивилизационный подход. Разные мыслители давали этой органике разные имена. Например, Арнольд Тойнби предлагал говорить вместо революций и консерваций о постоянном процессе «смерти-и-воскресения» культуры, ее «ухода-и-возврата». Наш современник замечательный историк Андрей Фурсов так описывает девальвацию линейной концепции:
«Реакция или революция? И то и другое. А точнее, ни то ни другое, а нечто третье, в чем снимается противоречие между реакцией и революцией. И это не ситуация, в которой, как писали Маркс и Энгельс, реакция выполняет программу революции, а нечто качественно иное. Когда возможности реального исторического развития данной системы исчерпываются и начинается передел, “пересдача Карт Истории”…»[25]
А в 1920 году Вячеслав Иванов в «Переписке из двух углов», пытаясь убедить Михаила Гершензона, следующим образом обосновывал дискретность и преодоление дискретности в традиции:
«Пуста свобода, украденная забвением. И не помнящие родства — беглые рабы или вольноотпущенники, а не свободнорожденные. Культура — культ предков и, конечно, — она смутно сознает это и теперь, — воскрешение отцов»[26].
О причинах русской «революции»
Каждой цивилизации подобает писать особое обществоведение. Глобализация как процесс, как бы мы к нему ни относились, в этом смысле ничего не меняет. Если даже где-то когда-то все человеческие культурные потоки сольются воедино, это не значит, что эти потоки всегда были едиными — напротив, они всегда были различными. Глобализация может уничтожить старые летописи или подменить их, но она не может заставить летописцев воскреснуть и переписать эти летописи.
Общечеловеческая глобализация не имеет своих отцов-родоначальников, потому что она вся в «революциях», в отречениях от прежних поколений. В конкретной традиции-цивилизации есть отцы и они постоянно воскресают в своих потомках. В этом смысле для истории России важнейшим принципом является принцип воскрешения отцов, воскрешения предков, воскрешения духа, восстановления традиций вопреки всем переломам. Это, конечно же, не повторение одного и того же, не дурная бесконечность. Всякий раз после выхода из Смутного времени происходит сложнейшая мутация национальной традиции. Однако при этом мы спустя какое-то время признаем в ней ее самою, видим, что то дело, которое делали наши предки, и то, что мы делаем сегодня, в конечном счёте, единое великое дело.
Говоря о причинах и факторах русских «революций», в начале я бы сделал важное методологическое уточнение. С точки зрения теории хаоса, нужно смотреть на революции в свете той переакцентировки, которая предложена этой теорией. В частности, Пригожин указал на то, что история систем представляет собой не революции как разрывы между большими стабильностями, а, напротив, короткие промежутки стабильных состояний, паузы между флуктуациями. Иными словами любая социальная система есть постоянное балансирование, переход от одного качества равновесия к другому, от одной сложности сочетания множества сил к другой. История должна исходить из описания состояний неустойчивого равновесия, которые время от времени опрокидываются в состояние полной неустойчивости, коллапса. Эти опрокидывания можно назвать Смутными временами и в них закладываются эмбрионы будущих долгоиграющих тенденций, длительных мутаций (или флуктуаций)[27].
Существует широко распространённый взгляд на причины революций, ставящий во главу угла конспирологическую версию, версию заговора. Есть большая традиция на Западе, идущая от Жозефа де Местра, Меттерниха и т. д. В наиболее объективированном виде этот подход проявился у американского исследователя Теодора фон Лауэ, который называл все революции XIX–XX вв. «революциями извне». Иными словами, революции индуцированы внешним западным влиянием. Интеллигенция в странах, подвергающихся этим процессам, в значительной своей части выступает проводником западноевропейского влияния. Иногда это либералы, иногда радикалы, зачастую и те, и другие вместе — при этом они пользуются идеологической, политической, финансовой поддержкой Запада. Надо сказать, что Лауэ за его теорию крепко доставалось от его американских коллег.
В конечном счёте, у всех так называемых революций всегда одна главная причина. Это то, что значительная часть реальной элиты вступает на путь сепаратистского по отношению к собственному народу встраивания в кажущиеся ей привлекательными глобальные порядки. Это касается в определенной мере даже Великой Французской революции, поскольку участники тогдашних революционных кружков думали, что встраиваются в высшую секту духовидцев, иллюминатов. (А за революционным проектом в его эзотерическом плане «торчали уши», конечно же, Великобритании.) При этом революционеры должны на кого-то опираться внизу, поэтому они выступают как подстрекатели недовольных толп.
Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 93
