Из осторожности Линней нетороплив, называет разные имена, расспрашивает о здоровье, о житье- бытье. Руландер отвечает.
Шпаршух? Упал с лестницы, помер. Веттерман? Сгорел при пожаре. Груфберг? Перерезал себе горло бритвой, помер. Бекнер? Помер от горячки в Штральзунде. Л итениус? Помер от горячки в Париже. Луттеман? Жив пока, но повредился рассудком. Братья Фербер? Оба умерли в Америке, в нищете. Гислер? Помешался, три убийства на нем. Эдваль? Похоронен в Кантоне. Берцелиус? Помер на обратном пути из Китая. Л инд? Скончался на судне «Терра нова». Лундберг? Помер от горячки в Стокгольме. Карлбум? Помер от чахотки в Париже. Бьёрнстоль? Помер от чумы в Греции, в Литокоро. Лундборг? Утонул. Саломон? Утонул. Луут? Утонул. Веннердаль? Утонул. Сёдерберг? Утонул.
Начало июня. Четверг. Часовщик стоит подле телеги, разговаривает с возницей и работником. Линней видит, как он угощается сыром. Тоже идет вниз, отведывает. Сыр отменного вкуса. Они стоят рядом, жуют. Непривычно приятное ощущение.
— Сыр и масло бывают троякого вида! — восклицает часовщик.
Видов много, думает Линней.
— Существует тогда, и сейчас, и потом, — говорит часовщик. — Но все происходит разом. Ты взял — тогда — кусочек сыру, ешь его сейчас и любопытствуешь, что будет потом. Но было это тогда.
Линней просит прощения за то, что ум у него несколько туповат и не вполне восприимчив к этаким поворотам мысли.
Часовщик покачивает доску на плече:
— Заходите при случае посмотреть на мой дом.
Громко и отчетливо Линней произносит:
— Всё здесь, много раз проверенное, упорядоченное. Как вдруг появляется вот это и всё меняет. Один плюс один плюс один плюс один — я знаю, сколько будет. Но что делать с последним слагаемым?
Садовник Линнею, стоя чуть поодаль от него:
— Ты хорошо меня видишь?
— Да. Конечно, вижу.
Садовник подходит ближе.
— Верно. Как видишь, я зрим. И ты тоже зрим. Но я могу сделаться незримым.
— Каким образом?
Садовник подошел вплотную к Линнею:
— Безотказный фокус. Я буду здесь, вот как сейчас, буду видеть всех, однако ж меня никто увидеть не сможет, даже если я стану посреди церкви.
— Каким же образом?
Садовник обходит вокруг него и начинает деловито объяснять:
— Для этого мне нужна обыкновенная бочка. Я высверлю в ней множество дырочек, залезу внутрь и закрою крышку Потом бочку поставят вверх дном, и сквозь дырочки в днище и стенках я смогу видеть всех и каждого. Зато сам останусь незрим!
Во всех экземплярах «Системы природы» Линней черными чернилами вычеркивает слова «никаких новых видов не возникает».
Линней знаком с многими садовниками. С Якобом Готшальком и Хенриком Кралитцем из Лиона. С Йоханом Сниппендалом и Херманом Корнелиусом из Амстердама. С Филипом Миллером из Челси.
Но ни один из них не похож на его собственного. Сказать, что он знаком с ним, не то слово. Но и сказать, что незнаком, тоже не годится.
Ведь Линней знает его как облупленного, вдоль и поперек. Он всегда был тут.
Воскресенье. Линней отдыхает. Он не в духе.
В понедельник он упраздняет мужчину и женщину.
Во вторник — домашнюю скотину.
В среду обращает в ничто птиц и рыб.
В четверг аннулирует всех пресмыкающихся и насекомых.
В пятницу ликвидирует звезды, солнце и луну.
В субботу остаются лишь земные камни. Он и их упраздняет.
Линней болен. Руки и ноги цепенеют. Кровеносные сосуды словно бы вздулись. Мышцы сводит судорогой.
В этот теплый вечер привычное не происходит. Садовник, откинувшись назад, сидит на лавке. Инструмент лежит перед ним, но он не играет. Мнет в пальцах клейкий комочек земли. Комочек глины.
Линней все же приходит, привлеченный тишиной, как прежде — музыкой, и спрашивает:
— Это лонгспель? Или цитра? Или хуммель?
Он умолкает, перехватив взгляд садовника — не глаза, а два холодных комочка глины.
Линней:
— Быть может, грибы должны составить собственное, новое природное царство, regnum neutrum, или chaoticum.
— В Сконе, — говорит Линней садовнику, — я видел человеческое тело, оно принадлежало пробсту, умершему одиннадцать лет назад, и было обработано квасцами, не смолою, вкупе с купоросом, а потом заполнено шмелиным воском, так что в результате оно выглядело необычайно естественно.
Садовник молчит.
Линней продолжает:
— Однако результат был бы вовсе удивительным, если б найти способ расплавить янтарь и залить этот расплав в мертвое тело, ведь тогда удастся полностью воспрепятствовать тлену
Садовник молчит.
Затем Линней проводит пальцем по лбу садовника, по морщинам, по кромке волос, по бровям. Ответа на этот жест не будет.
Линнею остается только одно — упразднить свой жест, шагнуть в сторону и дать этому мгновению растаять.
Теплое утро. По-прежнему июнь, долгий июнь. В дверь стучат. Это Артеди. Друг приехал в гости. Рассказывает о своей жизни в Амстердаме.
— С трех до девяти бываю в таверне, с девяти до трех ночи работаю, с трех до полудня сплю. Вот и всё!
Линнею хочется спросить о каналах, но он не спрашивает. Чувствует боязнь, неуверенность, хотя он здесь — хозяин, а друг — гость.
Артеди привез с собой рукопись и всю ночь читает ее Линнею.
Перед Артеди лежит рыба, диковинная рыба. Раньше Линнею не доводилось видеть таких. Артеди производит диссекцию, маленьким острым ножом ловко делает разрезы, высвобождает органы, демонстрирует:
— Anableps tetrophthalmus, обычно именуемый телескопом, или четырехглазкой[19]. Характерная особенность — вот, смотри! — подвижность внешнего ряда зубов, состоящих из хряща, тогда как глоточные зубы — вот они! — представляют собою острые костные образования. Но самое удивительное — строение глаз. Горизонтальная полоска соединительной ткани делит полушарие роговицы на две половины, нижнюю и верхнюю, — видишь? — зрачки и радужка тоже двойные. Верхние половины предназначены, чтобы видеть в воздухе, нижние — чтобы видеть в воде. Таким манером эта рыба, находясь у самой поверхности, способна отчетливо видеть как над водой, так и в воде.
Артеди кладет означенные органы зрения Линнею на ладонь.
— Эта рыба поймана в Гвиане, в заболоченном водоеме.
Линнею думается, они с другом поют: «Сидели два друга / В безгрешном покое, в безгрешном поко- о-о-е…»
