Эгуду молчит, хотя не перестает иронически улыбаться.
— Как интересно слушать вас двоих, — говорит Стив. — Получается, что вы подходите к писательству как к бизнесу: изучаете рынок, а затем стараетесь удовлетворить запросы. Я представлял себе всё иначе.
— Да неужели?! И как именно?
— Ну, знаете, скажем, сначала черпаете в чем-то вдохновение, потом — придумываете героев… Прошу, не придавайте значения тому, что я говорю. Я же в этом ничего не смыслю.
Вдохновение… То есть когда на тебя нисходит дух… Стив сам в замешательстве оттого, что употребил этакое слово. Наступает неловкая пауза. Первым нарушает ее Эммануэль.
— Мы с Элизабет знаем друг друга тыщу лет. В свое время мы спорили до хрипоты, но это ничего не меняет — не правда ли, Элизабет? Мы коллеги, товарищи по ремеслу. Оба принадлежим к великому всемирному братству писателей.
Братству?! Он явно дразнит ее, хочет вывести из себя. Но тут ей становится до того тошно, что она не отвечает на его вызов. Коллеги-писатели… Как бы не так! Если и коллеги, думает она, то совсем в другой области. Лицедеи — вот мы кто. Здесь, на этом роскошном лайнере, мы только для того, чтобы, как, не мудрствуя лукаво, выразились организаторы, «обеспечить пассажирам свободное общение со знаменитостями». А нужно ли им такое общение и нужно ли оно нам, это уже другой вопрос.
Он заводит ее, только чтобы развлечься. Ей ли этого не знать! Ему осточертела говорильня про африканский роман. Ему надоела и она, и ее спутники, ему хочется чего-то нового. Или кого-то.
Певичка окончила свое выступление и удостоилась жидких аплодисментов. Она кланяется один раз, потом еще один и берется за балалайку. Оркестр исполняет «казачок».
Умение Эгуду переводить любое несовпадение во взглядах в план личных взаимоотношений вызывает у нее наибольшее раздражение, которое в присутствии Стива и Ширли у нее хватает здравого смысла скрывать, чтобы дело не кончилось скандалом. Что же касается его конька, изустного романа, на котором он заработал себе известность как лектор, то Элизабет считает эту концепцию в корне ошибочной. Она бы нашла, что сказать. Она сказала бы: роман о народе с приоритетом изустной культуры и изустный роман — совершенно разные вещи, точно так же, как роман о женщинах и женский роман — не одно и то же.
По ее мнению, вся трепотня Эгуду о феномене изустного романа, сохраняющего связь со звуком голоса, а следовательно, и с телом человека, романа, который, в отличие от западного своего аналога, не распался, не утратил форму и говорит языком тела, открывая глубинные его истины, — вся эта болтовня не что иное, как новый способ вытащить на свет божий старую байку о мистической душе Африки как последнем прибежище первобытных сил человека. Эммануэль винит своих западных издателей и читателей в том, что именно они заинтересованы в этом в первую очередь, однако вынуждают его «экзотизировать» Африку. Элизабет известно, что за последние десять лет он не написал ничего стоящего. Когда они встретились впервые, он мог называть себя писателем с полным основанием. Теперь он зарабатывает выступлениями, а написанные им книги служат лишь доказательством его компетентности и профессионализма. Как участник развлекательной программы он, может, и собрат. Но как писатель — уже нет. Он разъезжает с лекциями ради заработка, ради почетных наград, а также ради прочих вполне земных удовольствий — ради секса, к примеру. А почему бы и нет? Он чернокож, он экзотичен, он не утратил связь с первозданной энергией… Не молод, но прекрасно выглядит, годы придают ему импозантность. Разве устоит перед таким какая-нибудь молоденькая шведка?
— Я пошла спать, — говорит Элизабет, делая последний глоток. — Стив, Ширли, спокойной вам ночи. Приятных сновидений, Эммануэль.
Она просыпается в абсолютной тишине. На часах — половина пятого. Корабельные машины молчат. Она выглядывает в иллюминатор. Снаружи туман, но сквозь него не далее чем в километре видна земля. Должно быть, это остров Макуори. А она считала, что до него еще много часов пути. Она одевается и выскальзывает в коридор. В этот момент дверь каюты 230 приоткрывается, и в коридоре появляется русская певица. На ней вишневая блузка и черные расклешенные брюки — тот же костюм, что и во время ночного шоу. Высокие сапожки она держит в руках. В беспощадном свете ламп кажется, что ей ближе к сорока, чем к тридцати. Поравнявшись, обе отводят глаза.
Ей известно, чья это каюта, — Эгуду.
Она пробирается на верхнюю палубу. У перил — горстка пассажиров. Тепло укутанные, они смотрят за борт.
Вода кишит какими-то существами. Издали кажется, что это крупные рыбины. Черные, с блестящими спинами, они выпрыгивают из воды и кувыркаются в волнах. Ничего подобного она никогда не видела.
— Это пингвины, — говорит стоящий рядом мужчина. — Королевские пингвины. Они приветствуют нас. Они не знают, что мы собой являем.
У нее вырывается изумленный возглас.
— Как они наивны! — произносит она. — Неужели они настолько наивны?
Человек бросает на нее недоуменный взгляд и отворачивается.
Южные моря… По, Эдгар Аллан По… Он в глаза не видел этих мест, но избороздил их вдоль и поперек в своем воображении. Лодки темнокожих островитян подгребали к его кораблю. Люди казались обыкновенными — «такими, как мы», но, когда они заулыбались, зубы у них оказались не белыми, а черными. И у него, у Эдгара По, «мороз пошел по коже». Еще бы! В морских просторах много чего такого, что похоже на наше, привычное, но вовсе им не является. Морские цветы, которые раскрываются, чтобы схватить и поглотить; подобия угрей с зубчатыми, как пила, телами и свисающими вниз желудочными мешками. Там, в глубинах, зубы для того, чтобы рвать и кусать, а язык — язык для того, чтобы перебалтывать воду, улавливая питательные вещества. Это и есть подлинная функция ротового отверстия. Вот бы кто-нибудь объяснил это Эммануэлю с его байками про изустный роман. Вся штука в том, что только благодаря изумительной изобретательности природы, стремящейся к экономии, только в результате эволюционного зигзага язык, этот глотательный орган, оказался приспособленным к тому, чтобы выпевать слова.
Судно простоит на рейде до полудня, с тем чтобы у желающих хватило времени побродить среди скал. Она записалась и сразу после завтрака с первой партией пассажиров на шлюпке приближается к острову. Подход к берегу затруднен. Причалить мешает толстая подушка морских водорослей и множество камней. Один из матросов приходит ей на помощь и переносит ее на берег. Через непромокаемый плац; она ощущает его молодое, сильное тело. В его руках ей хорошо и спокойно, словно ребенку в колыбели.
— Спасибо большое! — с теплотой в голосе произносит она, когда он ставит ее на землю. Но он уже не смотрит в ее сторону: для него, как для медсестры, такого рода услуга входит в круг обязанностей.
Об острове Макуори она читала. В девятнадцатом веке это был центр промысла пингвинов. Сотни тысяч пингвинов были забиты здесь насмерть деревянными колотушками; затем их швыряли в котлы, превращая в «полезный» жир и «бесполезные отходы». Иногда пингвинов даже не трудились убивать, а просто-напросто острыми палками загоняли по сходням на корабль и сталкивали в кипящее варево живыми.
