— Но вернемся к вашему вопросу, — снова слышит она голос Эгуду. — Вы читали Тутуолу, теперь почитайте Бена Окри.[3]Тутуола — это очень простой, ясный случай, Окри — совсем иное дело. Окри — наследник Тутуолы, можно считать, что у них общие предки. Правда, Окри удалось преодолеть противоречие между собой как личностью и ожиданиями других (извините за заумное выражение, это во мне дикарь перед вами выставляется), следуя гораздо более сложным путем. Почитайте Окри, и вы многое поймете.
Разговор об африканском романе (да и все прочие лекции на борту) был задуман как одно из легких, развлекательных мероприятий. Эгуду, похоже, об этом забыл. Сопровождая свои действия деликатным кивком, распорядитель — стройный молодой швед в синей морской форме — подает знак из-за кулис, и Эгуду, не моргнув глазом, плавно и изящно заканчивает свое выступление.
Команда на «Огнях Севера», как и обслуживающий персонал, — русские. Исключение составляют офицеры, гиды и менеджеры. Музыкальная часть представлена оркестром балалаечников: пятеро мужчин и пятеро женщин. То, что они исполняют во время ужина, на ее вкус, слишком слащаво; в более поздние часы репертуар у них повеселее. Возглавляет оркестрик, а иногда и солирует блондинка чуть за тридцать. Английский у нее примитивный, но его вполне хватает на то, чтобы объявлять номера музыкальной программы: «Мы играем песню, что по-русски зовется „Моя маленькая голубка“ — „Май литл дов“». В ее произношении бедная «голубка» теряет рифму с «лав» — любовью, зато обнаруживает звуковую ассоциацию со «стов» — печкой. Трелями и скачущим ритмом мелодия напоминает музыку какую угодно — венгерскую, цыганскую, еврейскую, — только не русскую. Но кто ты есть такая, Элизабег Костелло, девчонка с задворок, чтобы судить об этом?
После ужина она в баре вместе с ее соседями по столику. Эта пара сообщает ей, что живут они в Манчестере и с нетерпением ждут ее лекции, на которую оба записались. Мужчина длиннотелый, гладкий, серебристоголовый; он напоминает ей чайку-олушу. Он ничего не говорит о том, как разбогател, а она не спрашивает. Женщина — маленькая, хрупкая и очень сексуальная, по ее понятиям, такие в Манчестере вряд ли водятся. Стив и Ширли. Едва ли они муж и жена.
К ее облегчению, разговор вскоре переходит на морские течения, о которых Стив всё знает досконально, и на мельчайшие живые организмы. На одну квадратную милю таких приходится многие тонны. Их существование безмятежно протекает в ледяной воде, где они незаметно размножаются и незаметно погибают. Стив и Ширли именуют себя экологическими туристами. В прошлом году они побывали в Амазонии, в этом направились в южные моря.
В дверях возникает Эгуду. Он оглядывается по сторонам, и Элизабет машет ему рукой. Он подходит.
— Присоединяйтесь к нам, — говорит она. — Это Эммануэль, это — Ширли и Стив.
Оба рассыпаются в комплиментах.
— Безумно интересно! — восклицает Стив. — Вы заставили меня увидеть проблему под совершенно иным углом.
— Пока вы выступали, мне пришла в голову одна мысль, — простодушно говорит Ширли. — Я не читала, извините, ваших книг, но, может быть, вам, как стороннику устного творчества, стоило бы попробовать наговаривать текст прямо на кассету? Зачем идти окольным путем — через печатный станок, или, если на то пошло, зачем вообще излагать замысел письменно? Обращайтесь непосредственно к слушателям.
— Великолепная идея! — восклицает Эммануэль. — Это не решит всех проблем писателей Африки, но стоит подумать.
— А почему вы считаете, что это не решит всех проблем?
— Потому что, к сожалению, африканцы не привыкли тихо сидеть и слушать механический голос с кассеты. Им это будет напоминать идолопоклонство или колдовское действо. Африканцу нужен эффект присутствия, нужен живой голос.
Живой голос. Все трое молчат, переваривая его выражение.
— Вы уверены, что это именно так? — наконец не выдерживает Элизабет. — Против радио африканцы ведь не возражают. А радио — это не живой голос и эффекта присутствия не создает. Мне лично кажется, Эммануэль, что вы имеете в виду не просто голос и эффект присутствия, а живого исполнителя текста, то есть актера. Если это именно так, то я готова согласиться: простая магнитофонная запись африканца не устроит. Однако роман был задуман вовсе не как сценарий для представления. С самого начала сильной стороной романа как раз и являлась его независимость от площадного действа. Думаю, «живое действо» и «дешевое чтиво» — вещи принципиально разные. Либо то — либо другое. Если вы действительно представляете себе роман в виде пачки печатных страниц карманного формата, обладающей эффектом присутствия, то тогда я соглашусь: в Африке у романа будущего нет.
— Нет будущего… — задумчиво повторяет за ней Эгуду — Звучит безнадежно, Элизабет. А вы не можете найти для нас какой-нибудь выход?
— Выход? Нет, это не в моих силах. Зато у меня есть к вам вопрос: почему при огромном количестве африканских писателей ими не создано до сих пор ни одного стоящего романа? Это вопрос вопросов. И ключ к ответу на него вы дали в своей речи. Причина в стремлении к экзотичности и соблазнах, ею порожденных.
— Экзотичность? Соблазны? Вы озадачили нас. Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду.
Будь они с Эммануэлем одни, Элизабет после этого просто повернулась бы к нему спиной и ушла. Ей надоел его издевательский тон, ее терпению пришел конец. Однако при посторонних, к тому же «клиентах», развлекать которых их обязанность, и ему и ей следует «сохранять лицо».
— Как жанр роман в Англии создавался англичанами и в первую очередь для англичан, — произносит она. — Поэтому он и называется английским. Роман в России предназначен в первую очередь для жителей России и создан усилиями русских. Африканские прозаики, возможно, и пишут об Африке, но у меня такое чувство, будто они украдкой постоянно оглядываются через плечо на потенциальных читателей-иностранцев. Вольно или невольно, но они взяли на себя роль переводчиков: они «объясняют» Африку чужакам. Но разве возможно исследовать мир вокруг себя во всей его сложности и глубине, если приходится одновременно объяснять его посторонним? Это все равно как если бы серьезному ученому, который бьется над решением сложнейшей проблемы, предложили бы одновременно объяснять каждый свой шаг несмышленым первокурсникам. Это слишком сложно; для одного человека это задача непосильная, во всяком случае, если к ней относиться серьезно. Как мне кажется, для вас камнем преткновения является именно то, что вы пытаетесь одновременно и творить, и демонстрировать африканизм.
— Молодец, Элизабет! — восклицает Эгуду. — Вы отлично всё поняли и сформулировали. Ну да, исследователь и он же — интерпретатор! Здорово у вас получилось! — И он покровительственно похлопывает ее по плечу.
«Если бы рядом никого не было, я бы отвесила ему оплеуху».
— Я всё поняла правильно лишь потому, — говорит она вслух, теперь полностью игнорируя Эгуду и обращаясь непосредственно к паре из Манчестера, — что мы, австралийцы, прошли через такие же испытания, сумели выдержать их и пошли дальше. Мы в конце концов расстались с привычкой ориентироваться в своем творчестве на вкусы иностранцев. Это произошло где-то в шестидесятые годы, когда у нас образовался свой, отечественный круг читателей. Именно читателей, потому что круг писателей к тому времени уже существовал. С привычкой оглядываться на иностранцев мы расстались тогда, когда наш собственный читательский рынок окреп настолько, что смог позволить себе оказывать поддержку литературе, взращенной дома. Таков урок, который мы можем преподать другим, и в частности Африке.
