Друг мой Михайла Ларивонович, прикажите вы с Алексеем Петровичем [Бестужевым-Рюминым], чтоб наикрепчайше смотреть письма Принциссины [принцессы Ангальт-Цербстской, матери будущей Екатерины II] и Брюмеровы и Королевского высочества шведского, что каткие они интриги имеют. Мне очень сумнительно их представление, что я вам об их здесь сказывала, чтоб дать месяц Великому Князю [будущему Петру III] покой, что он вздумает. И оное они не без основания говорили, и то надлежит в том осторожность иметь. Может быть, что не ожидают ли того, что им Королевское высочество отпишет. И то еще думаю, что вещи, которые он забрал, тем временем сюда возвратил и тем вывести племянника из мнения, что ложно на него сказали, что он вывез. Надеюсь, у них никогда в мнении не бывало, чтоб мы с такой осторожностью дело сие начали: а наипаче Корф наш солон, что он все сведает… И так оной месяц им безмеру нужен для очищения и вымышления их неправды. И остаюся верный друг ваш, чем и пребуду Елизавет.
Алексею Петровичу [Бестужеву-Рюмину] и Анне Карловне [жене М. И. Воронцова, двоюродной сестре Елизаветы Петровны] поклон от меня отдайте. Место завтрашнего дня в субботу стану дела слушать, а завтра мне нужда есть.
Елизавета Петровна — М. И. Воронцову
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Елизавета Петровна, графиня М. Е. Шувалова
— Гляди, Мавра Егоровна, сколько у императрицы Елизаветы Петровны друзей да сродственников объявилося — не перечесть! У цесаревны Елизаветы одна забота была — как за стол людей зазвать, чтоб пустые куверты глаз не кололи. Все жались, все опасались. Двоюродные братцы да сестрицы и те нет-нет да нездоровьем отговаривались: неровен час императрицу прогневают, после деньжонок лишатся, по миру того гляди пойдут. А теперь коли всех удовольствовать империи не хватит, так руки со всех сторон и тянут, так и тянут: а мне, а мне, а почему ему больше, почему нам меньше. Света Божьего за попрошайками не видать.
— Так кого же теперь в государстве Российском и просить, на кого надежду полагать, как не на тебя. Одна ты теперь всех благ подательница, одна ты всем заступница и защитница. Куда ж людям без тебя! Вот и просят, вот и докучают, потому императрица, самодержица наша благословенная.
— Да брось ты слова эти говорить — самодержица! Сама знаю, что по роду моему мне так положено. Только сколько можно в утробы ненасытные толкать! Уж расперло всех от богатств-то, того гляди, лопнут, ан мало, куда как мало. Уж, кажется, чего только родне Алексея Григорьевича ни дадено, каких земель ни набрались, каких чинов-орденов ни получили, а все, ему кажется, не хватает.
— Матушка-государыня, тебе не в труд, не в убыток, а с Алексеем Григорьевичем ведь какие годы прожиты! Только мы одни возле тебя, голубушки нашей, и были. На кого, как не на нас, тебе полагаться.
— Опять годы! Да какие такие годы, Мавра, позволь тебя спросить? Может, у цесаревны и прав никаких по рождению одному не бывало, может, вступила она на чей иной престол — не родительский, может, в царском роду — как в поле обсевок?
— Ой, что ты, государыня-матушка, что ты! Я ведь спроста молодость вспомнила.
— А теперь вроде в старухи меня выводишь: мол, одной семьей жили-были, одной стареемся. Нет уж, Маврушка, и семьи мы с тобой не одной, и годам счет у нас разный. В милости не откажу никому, коли сегодня, слышь, сегодня, мне верно служит. Так и заруби на носу-то: сейчас служба — сейчас награда. Ты мне лучше про великую княгиню скажи, как она там? Следишь ли?
— Слежу, слежу, матушка-государыня, ни день, ни ночь глаз с нее не спускаю. Только что сказать-то? Прости, не прогневайся, только б я сыночку своему получше девку сыскала. От этой, так скажу, ни вару, ни товару. Росточку малого, тела сухого, лицом желтая, нос длинный, как есть рыба плоская — ни тебе посмотреть, ни тебе ухватиться.
— Ну, хватать-то не нам с тобой. Это пусть Петр Федорович трудится, до первого наследника терпит. А что собой нехороша, может, с годами выровняется. Лет-то ей шестнадцать всего.
— Шестнадцать! Себя, что ли, матушка, в шестнадцать лет не помнишь? Сейчас глаз не оторвешь, а тогда выпуколкой какой смотрелася: кто ни пройдет, всяк оглянется. Как принц-то Голштинской на тебя засматривался, все надежду держал с тобой — не с Анной Петровной обручиться. Чуть что не плакал, как государь на своем поставил, наотрез отказал, мол, на Лизавету не надейся.
— Сынок не в отца, твоя правда. А что жена не хороша, так племяннику под стать. Он-то шебутной, бестолковый, только и радости солдатами на плацу командовать, орать да ругаться. Катерина тихая, голосу не подымет, аккуратная такая, глядишь, и супруга ненароком к порядку приучит.
— Не того от Екатерины Алексеевны дожидаешься, матушка. Не просчитаться бы. Этим тихоням-то только и верить.
— А тебе что показалося, Маврушка?
— За книжками все сидит.
— Мы не сиживали — как батюшка на меня гневался! — так грех невелик. Для племянника все лучше, чем с кавалерами по углам амурничала бы. Авось не перечитает всех книг-то!
— На мой разум, позволь тебя спросить?
— С амурами куда понятнее, да и в руках бабу держать легче. Любовника поприжать, так с метреской разговор короткий. Да и баба, которая амурничает, открытая вся: сразу сообразишь, о чем думает, чего сей момент желает, чего на завтра готовит. Да и любовников нужных подобрать — тоже невелик труд.
— А коли непонятно, чего соображает про себя, что за беда!
— То и беда, что вроде наша великая княгинюшка все присматривается, ровно к чему готовится. Двух лет не прожила здесь, гляди, каково бойко по-нашему заговорила. Оно верно, выговаривает-то по-своему — сразу отличишь. Писать и то приобвыкла. Старательная. Да чего стараться-то? Чего ей от старания такого прибудет? А еще страсть любит разговоры всякие ученые заводить.
