Херея учился медленно, но старательно и терпеливо, а когда наконец смог, запинаясь, но без помощи своего учителя прочитать короткие слова, он подпрыгнул и с такой силой ударил Сабина по плечу, что тот чуть не упал.
— Сабин, получается! Это настоящее чудо! Тут стоит пара штрихов мелом, а я смотрю и читаю «pilum»[6]. А здесь «Mars», «Venus», «Hercules» — все боги записаны, и я читаю их имена как ни в чем ни бывало! Ах, Сабин, ты сделал из меня другого человека. Я никогда не смогу расплатиться с тобой за это.
Сабин радовался вместе с другом.
— Сможешь ли ты расплатиться? Мы тренировались уже стрелять из лука и метать копье. Мы учимся один другого, это дружеский обмен опытом и знаниями.
Да, они действительно стали друзьями в течение последних месяцев, обучая друг друга. Как и Сабин, Херея тоже радовался любому успеху ученика, которого тот добивался со всем упорством и рвением. Сабин не привык утруждать себя чем-либо больше положенного, но рядом находился его друг, и перед ним стыдно было проявлять малодушие. Когда Сабин, стреляя из лука, двадцать раз подряд не мог попасть в цель, он натягивал тетиву в двадцать первый, хотя рука уже отказывалась двигаться, а если была необходимость, то и в двадцать восьмой, и в тридцатый. В конце концов стрела пронзала центр мишени, а потом настал и такой момент, когда он попадал, куда нужно, на пятый раз, а потом и сразу.
Между тем родители узнали, чем расплачивался Херея за обучение, и Цельсий воспринял это со смешанными чувствами. С одной стороны, его радовало, что сын развивается физически, ведь он был поклонником Древней Греции и одобрял атлетические упражнения. С другой стороны, отец хотел, чтобы сын больше интересовался и заботился об их семейном деле, которое он унаследует. Но как раз этим Сабин не занимался вообще.
— Дай мне время, отец, все еще придет. Юность должна испробовать силу. Когда мне исполнится столько лет, сколько тебе, будет поздно тренировать тело.
Что должен был Цельсий ответить на это? Он не привык приказывать. Оставалось лишь надеяться, пусть даже знатоки литературы предупреждали его словами Цицерона: надежды человека обманчивы!
Скоро Сабин познакомился с женой Хереи Марсией. Это случилось, когда его друг сказал:
— Сабин, моя жена становится подозрительной, и я не могу на нее за это обижаться. Когда я после наших занятий по письму поздно прихожу домой — а ты знаешь, как поздно это порой бывает, — она так странно на меня смотрит и зло подшучивает. Марсия с издевкой называет меня писарем и ученым, и я не могу с ней спокойно поговорить. Я давно ей про тебя рассказывал, но, думаю, она мне не очень-то верит. Пару раз она уже сказала, пусть и в шутку, что мой учитель — на самом деле учительница, и за этими шутками я чувствую серьезное подозрение. Мне бы хотелось его рассеять, поэтому ты должен нас навестить.
Сабин ухмыльнулся и, нежась в лучах своего опыта, изрек с видом знатока:
— Да… женщины… Никогда не знаешь, чего от них ожидать. Не зря же еще Вергилий заметил: женщины капризны и непостоянны. Но, чтобы это утверждать, не надо быть поэтом. Мы, пожалуй, запишем эту фразу, прежде чем закончим урок. Итак, пиши: «Varium et…»
Херея вздохнул, но послушно взялся за грифель и начал записывать предложение.
— Впредь ты должен делать это быстрее, — строго сказал Сабин и проверил, что получилось.
— В слове «semper» не хватает последней буквы и твое «т» должно стать еще красивее. Но, вспоминая наши первые уроки, понимаю, что мы можем гордиться: моим терпением как учителя и твоим усердием как ученика. И я ни разу не воспользовался розгами…
Херея рассмеялся.
— Было бы очень интересно, если бы такой зеленый юнец, как ты, выпорол центуриона. К тому же порка была бы взаимной, ведь на Марсовом поле ученик ты.
— Хорошо, а теперь скажи, что тебе было тяжелее освоить: письмо или фехтование?
— Это совсем просто: для тебя сложнее упражнения с мечом, а для меня — с грифелем. Но ты начал занятия вовремя, а для меня как для зрелого мужчины было гораздо сложнее овладеть всем этим, Я бы и не стал мучиться, но вот вообразил себе, что уйти из армии лучше трибуном.
— Ты совершенно прав, и умение читать и писать должно стать ключом к твоему продвижению по службе. Кстати, я мог бы в этом тебе помочь. Корнелий Лентул, мой дядя, был четыре года назад консулом, а позднее легатом в Германии. Ты наверняка слышал его имя. Если я…
Тут Херея разозлился.
— Нет! Если тебе дорога наша дружба, не заговаривай больше об этом! Я не хочу быть обязан своим местом протекции патриция, пусть он и дядя моего друга.
— Но, Херея, в протекции нет ничего постыдного, если речь идет о достойном человеке. Плохо, когда покровительствуют неспособному и лентяю.
— Возможно, ты и прав, но я хочу своим продвижением быть обязанным только себе самому — как до сих пор и было. Можешь считать это гордыней плебея. Давай раз и навсегда закончим этот разговор.
Сабин кивнул.
— Как хочешь, Херея. Больше ни слова об этом. Когда я должен убедить твою недоверчивую жену в моей принадлежности к мужскому полу?
— Послезавтра у меня будет свободный день. Если хочешь, мы можем позаниматься до полудня, а потом пойти к нам на обед.
Почти девяностолетняя Ливия Августа умирала. Вот уже семьдесят лет она прожила в скромном доме на Палатине, из них сорок как супруга императора Августа, подарившего миру pax romana — римский мир.
Ливии не всегда было легко с мужем, человеком, которому при жизни в провинции воздвигли храм. Непритязательный образ жизни Августа стал легендой. Ему, патрицию в нескольких поколениях, удалось привлечь народ на свою сторону. Тому, кто, как простой крестьянин, съедает на завтрак горсть изюма и запивает его стаканом воды, можно было верить. Он употребит налоги по назначению.
Но и ему было с ней нелегко. Ливия никогда не была послушной женой, которая соглашалась со всем, что ее муж и господин решает и делает. Но они находили общий язык, и Август ценил ее чрезвычайно.
Сейчас, когда Ливия была готова перенестись в небесную обитель, поскольку земной мир вокруг нее начал куда-то отступать и медленно рассеиваться, она чувствовала себя ближе к своему супругу, чем когда-либо при его жизни.
Чей-то голос заставил ее вернуться в реальность.
— Августа, врач принес тебе новое лекарство…
Старуха из последних сил покачала головой.
— Мне больше ничего не надо, лучшее лекарство — смерть, она освобождает нас от тяжести жизни.
Ливия снова погрузилась в полусон и увидела себя на корабле, в тот день, когда Август захотел проводить своего приемного сына Тиберия в Иллирию. Они причалили на Капри: Октавиан любил этот остров и велел построить здесь летний дом.
