Пирс, стоявший к ней спиной, яростно сдирал плющ с одного из небольших надгробий, чтобы очистить барельеф, изображающий парусник.
— Значит, ты думаешь — я лгу? — спросила Барбара, помолчав.
— Не верю, что ты забыла гимн купальщиков. Ты бы не смогла.
— Почему бы и нет. Из Швейцарии все здешнее кажется таким далеким.
— Это место важнее Швейцарии.
— Кто это сказал?
— Ты плакала, когда уезжала отсюда.
— Теперь я выросла. Я плачу теперь, только когда мне скучно. Мне с тобой скучно. Почему бы тебе не пойти купаться или еще куда-нибудь.
— Не хочу. Разве что вместе с тобой.
— Почему ты все время таскаешься за мной? Почему ты не можешь чем-нибудь заняться сам по себе? Почему ты вообще здесь, если на то пошло. Предполагалось, что ты будешь кататься на яхте с Пембер-Смитами?
— Черт побери этих Пембер-Смитов!
— Почему ты злишься?
— Я не злюсь.
— Ну и не кричи.
— Я не кричу.
Пирс сидел на плюще, прислонившись спиной к могильному камню. Ему хотелось положить голову на светло-коричневые ноги Барбары чуть повыше колен и громко зарыдать. Ему хотелось еще разрушить что-нибудь, все, может быть, самого себя. Он навалился всем телом на плющ, погрузив руки глубоко в него, борясь с сопротивлением жилистых нижних ветвей.
Сделав над собой усилие, он сказал:
— Что-то не так у нас с тобой, Барби. Наверно, это просто проблемы пола?
— Может быть, у тебя с этим проблемы. А у меня все в порядке.
— Еще бы, ты уже достаточно взрослая, чтобы флиртовать с Джоном Дьюкейном!
Я не говорила, что недостаточно взрослая для чего угодно. И я не флиртую с Джоном Дьюкейном. Мы просто с ним подружились.
— Только посмотри, как ты задрала юбку.
— Я ее не задирала. Просто мне все равно — здесь ты или нет.
— Ты стала маленькой важной персоной, да?
— Я всегда была маленькой важной персоной.
— Хочешь посмотреть гнездо сойки, Барби?
— Нет, ты мне уже три раза говорил об этом гнезде.
— А ты мне уже пять раз рассказывала о своем посещении Шильонского замка.
— Тебе я не рассказывала. Я говорила об этом другим людям. А ты просто слушал. Que tu es bête,[7]Пирс!
— Можешь не выпендриваться своим французским передо мной, на меня это не производит впечатления.
— Для меня это естественно. Я не выпендриваюсь, я говорю на этом языке месяцами.
— Не кричи на меня. Ладно, я ухожу. Сейчас отлив. Я пойду искупаюсь в Гуннаровой пещере. Я собираюсь заплыть вовнутрь Гуннаровой пещеры.
Гуннарова пещера занимала первое место в детской мифологии. Она находилась в основании скалы прямо в море, и хотя у нее была репутация пещеры контрабандистов, вход в нее открывался очень недолго, только во время отлива. Мэри Клоудир, с ее живым и мрачным воображением, сразу представив себе попадание в ловушку и утопление, давным-давно уже запретила детям заплывать в пещеру. Барбара и близнецы, и без того боявшиеся пещеры, повиновались. Пирс, который очень боялся пещеры, иногда ослушивался ее. Он несколько раз заплывал туда во время отлива, и хотя он не нащупал внутри ничего сухого, ему казалось, что она уходит вверх, в скалу. А если это так, то даже во время прилива там должна была находиться еще одна пещера, недостижимая для воды — чудесное потайное место для контрабандистов. Пирс не видел другой возможности узнать это, как залезть внутрь пещеры, вскарабкаться как можно выше и ждать, что произойдет. Конечно, если он ошибся и прилив полностью затопит пещеру, тогда он утонет, но это видение хотя и ужасало Пирса, но и странным образом возбуждало. Особенно с тех пор, как Барбара вернулась, он постоянно думал о пещере, представляя ее темноту как род высшего испытания, где найденные сокровища и смерть от утопления соединяются в звенящем водовороте божественной потери сознания. Но все это было лишь в его фантазиях. В реальности он делал только робкие и короткие попытки исследовать пещеру, и только ненадолго заплывал в пасть пещеры и сразу же выплывал оттуда задолго до того, как прилив затопит вход, который открывался только на сорок минут.
— Ладно, иди, если хочется, — сказала Барбара. — Только, я думаю, глупо делать то, чего боишься. Это признак невротизма.
— Я не боюсь, мне интересно. Это — пещера контрабандистов. Я бы хотел узнать, не осталось ли там чего-нибудь.
— Откуда тебе знать, что это — пещера контрабандистов? Ты даже не знаешь, кем был Гуннар, контрабандистом или кем-то еще. Может быть, его вообще не существовало. Это не то что римляне. Гуннар — выдумка.
— Римляне! Ха-ха! Помнишь римскую монету, что ты нашла в бассейне?
— Да.
— Так вот, на самом деле ты вовсе и не нашла ее… Я подбросил ее туда, чтобы ты нашла. Я ее купил у одного парня из школы.
Барбара села и одернула платье. Она смотрела на Пирса.
— Мне мерзко то, что ты рассказал мне об этом сейчас! Ненавистно!
Пирс встал. Он пробормотал:
— Ладно, я сделал это, чтобы порадовать тебя.
— А сейчас ты говоришь, чтобы сделать мне больно.
Что случилось с нами, думал Пирс. Ведь нам было так хорошо когда-то.
С мягким пушистым звуком Монроз вдруг материализовался на вершине надгробия с парусником и, подобрав лапки, превратился в шерстяной шар, глядя на Барбару надменными узкими глазами. Пирс схватил кота на руки и, вдохнув запах одеколона Барбары, еще остававшийся на его шерсти, кинул кота Барбаре на колени.
Он сказал:
— Я виноват, Барбара, не сердись на меня.
Барбара повернулась и, стоя на коленях во мху, прижала Монроза к своему лицу. Пирс встал на колени напротив нее и, вытянув палец, коснулся ее обнаженного колена. Они в замешательстве смотрели друг на друга, почти со страхом.
— Я тоже виновата, — сказала она. — Думаешь, мы стали плохими?
— Что значит — плохими?
— Ну, знаешь, когда я была моложе, я читала в газетах и книгах о мерзких, по-настоящему плохих людях. Но при этом я чувствовала себя хорошей и невинной, я чувствовала, что эти люди совсем другие, чем я, и что я никогда не стану плохой и не буду вести себя всерьез плохо, как они. Ты чувствуешь то же самое?
— Я не знаю, — сказал Пирс, — я думаю, мальчики всегда больше знают о плохом. Но он не был уверен.
— Хорошо, сказала Барбара, — боюсь, что все оказывается гораздо сложнее, чем я предполагала.
— Октавиен, дорогой, ты никогда не ляжешь спать?
