слухов и легенд о том, что на территории Сербии и других стран, освобожденных от османского гнета, из-за вампиров вымирают целые деревни. Имперское правительство в Вене распоряжается внимательно исследовать загадочные случаи. На места отправляются военные врачи, секретари, любопытствующие литераторы, путешественники. Все они наблюдают, как выглядят местные сербы, десятилетиями жившие под османским господством. И вот представьте: австрийские чиновники вдруг обнаруживают, что местные жители всерьез верят в неких вампиров, о которых в Западной Европе никто никогда не слыхал.
Иллюстрация из книги «Истинное изображение народов Венгрии, участвовавших в войне в Богемии, Силезии, Баварии и на границах Франции в 1741, 1742, 1743, 1744 и т. д».
Representation au vrai des peuples de la Hongrie qui ont paru dans la guerre en Boheme, en Silesie, en Baviere, & sur les frontieres de France, en 1741, 1742, 1743, 1744 & c
Немаловажно и то, что сербский регион находился в полном смысле слова на границе.
Феномен пограничья – географического, политического, культурного, религиозного – всегда интересен. На пересечении государств, культур и этносов всегда рождается что-то гибридное, многослойное и неоднозначное. Различия на границе не так явны, контрасты стерты, тона приглушены. В этом смысле вампир, как и любой иной монстр (вспомним главу 1), обитает на границе и питается различиями. В случае вампира это граница мира мертвых и живых. Ни мертвый, ни живой – один этот факт уже сам по себе будоражит воображение.
Если обобщить, проникновение балканских вампиров в публичное пространство европейцев было органически связано с появлением региона, который позже назовут Восточной Европой. Именно тогда и начало формироваться представление о Восточной Европе как о части Европы, но в то же время как о территории пограничной, прилегающей к странным и опасным регионам – Османской и Российской империям. Соседство этих двух разных, но в одинаковой степени угрожающих, с точки зрения западных европейцев, империй, видимо, стало катализатором появления образов вампиров именно в этой части Европы.
Наконец, для того чтобы стать частью европейской культуры, вампиру нужны были бумага и печатный станок. Да-да, речь идет о средствах массовой информации. Пока в Европе не было развитой прессы, а также книгоиздания и науки, этого не могло бы произойти. К началу XVIII века уровень развития всех этих публичных институтов стал весьма высок, и началась эпоха Просвещения. Она и стала той питательной средой, в которой вампиру оказалось очень комфортно.
Проникновение в литературу
После столь яркого дебюта можно было бы ожидать триумфального шествия вампиров по всем видам искусства и культуры XVIII века. Увы, нет. Не все так просто. Дальше научных (в том числе этнографических) и административных отчетов, а также газетной шумихи дело не пошло. Вплоть до конца XVIII века мы не наблюдаем преодоления образами вампиров второго барьера – из прессы в литературу. Почему?
Одной из наиболее весомых причин было отсутствие интереса людей искусства к фольклору и народным суевериям. Это сейчас каждый культурный человек знает и понимает, как важно «устное народное творчество» для сохранения наследия и традиций своей страны и человечества в целом. А в XVIII веке фольклор еще не был осознан даже образованными элитами ни одной страны мира как ключевая и неотъемлемая составная часть национальной культуры. Просто потому, что современного понятия о нации еще не появилось, а представления простолюдинов никого «наверху» не интересовали и проходили по разряду глупых народных выдумок.
Только во второй половине XVIII века, уже на излете Просвещения, когда ведущие умы Европы пришли к выводу, что разум и рациональность не исчерпывают натуру и природу человека, начал постепенно возникать и крепнуть интерес к своеобразию каждой культуры. Произошло это сначала в Великобритании и Германии. Британцы обратились к древним сказаниям, и шотландский поэт Джеймс Макферсон в 1760 году даже выдал свой сборник «Поэмы Оссиана» за древний кельтский эпос. В Германии же философ Иоганн Готфрид Гердер настоятельно рекомендовал всем писателям срочно начать собирать и изучать песни народов мира. Наступала зародившаяся в Германии новая эпоха, которая получила название «романтической» и достигла своего пика в период с 1800 по 1850 год.
Вот тогда-то, собственно, у европейских интеллектуалов и писателей созрела необходимость и даже жажда познать все потустороннее, странное и загадочное. Первое предвестие, как часто бывает, прозвучало задолго до рассвета. В 1748 году малоизвестный поэт и юрист, друг великого немецкого писателя и критика Готхольда Эфраима Лессинга, Генрих Август Оссенфельдер напечатал в лейпцигском журнале «Исследователь природы» (Naturforscher) небольшое стихотворение без названия. Вот оно:
Моя красотка веритУпорно, твердо, крепкоВсем строгим наставленьямОт матушки-святоши;Так верят по-гайдуцкиНа побережье ТиссыВ убийственных вампиров.Ну погоди, Христина!Любить меня не хочешь –Так будет месть ужасна:Токайского напьюсь яДа сделаюсь вампиром;Пока ты сладко дремлешь,Твой свежий пурпур с щечекЯ высосу внезапно.Ох, как перепугаетТебя мое лобзанье,Мой поцелуй вампирский!Когда ты содрогнешься,Опустишься в объятьяКо мне, мертва как будто,То я спрошу: не лучше льМоим урокам верить,Чем матушкиным басням?[4]
Позднее его назвали «Вампир». Это стихотворение, написанное от лица страстно влюбленного в девушку мужчины, впервые в мировой литературе сделало вампира не объектом медицинского отчета, а ярким художественным образом.
Обратите внимание на географию и топонимику: лирический герой сравнивает покорность своей возлюбленной Христины с крепкой верой в вампиров гайдуков (это военный чин) с берегов балканской реки Тиссы. И герой в своих фантазиях находит способ, как заставить себе повиноваться. Он мечтает обратиться в вампира (напившись токайского, то есть венгерского, вина), высосать жизненную силу Христины и тем самым поработить ее волю и сделать покорной.
В сухом остатке: Оссенфельдер гениально переключил режим, поместив в центр лирической зарисовки любовь и плотскую страсть. Кажется, что вампир порабощает только женщин, которых он якобы любит, но на самом деле он ими питается. Этот мотив, как мы увидим, станет преобладающим в литературе. Оно и понятно: литературное воображение во все времена в разных формах обращается в первую очередь к относительно вечным человеческим чувствам, среди которых страсть и любовь занимают одни из первых мест.
Любовную тематику соединяет с вампирской и Гёте, когда в 1797 году публикует знаменитую балладу «Коринфская невеста». Ее действие происходит в первые века христианства в греческом Коринфе. Девушка и юноша должны были пожениться по воле своих родителей, но семья невесты приняла христианство, а жених по-прежнему поклоняется языческим богам. Девушка, обещанная своей матерью из-за тяжелой болезни Христу, увядает и говорит юноше, что им не суждено быть вместе. В конце баллады в словах невесты внезапно звучит вампирский мотив:
Знай, что смерти роковая силаНе могла сковать мою любовь,Я нашла того, кого любила,И его я высосала кровь!И, покончив с ним,Я пойду к другим, –Я должна идти за жизнью вновь![5]
Из финала непонятно, остался ли жив юноша, или мать невесты по ее просьбе разожгла костер, в который девушка хотела броситься, утянув за собой жениха. Так или иначе, в истории мировых монстров Гёте отметился не только Мефистофелем и гомункулом, но и первым литературным образом женщины-как-бы-вампирши.
Был ли Байрон вампиром?
Стихотворения Оссенфельдера и Гёте подготовили почву для пересадки вампирской темы из фольклора в высокую романтическую литературу. Ее час пробил, как только начался XIX век. Начиная с 1800-х годов многие немецкие и британские авторы все чаще обращаются к притягательному образу вампира. Он появляется в поэмах Роберта Саути «Табала-разрушитель» (1801) и Байрона «Гяур» (1813). После того как за этот мотив берутся такие мэтры, как Гёте, Саути и Байрон, деваться уже некуда: вампир становится в ряд канонизированных романтизмом монструозных существ. Решающую роль в этом увековечении сыграл именно Байрон. Судите сами.
Иллюстрация Ари Шеффера к поэме Байрона «Гяур». 1899 г. Душа героя, по сюжету, обречена переродиться в обличье вампира.
Amsterdam Museum
Тем самым летом 1816 года на Женевском озере, когда Мэри Шелли придумала существо Франкенштейна, Байрон сочинил небольшую историю о демоническом аристократе Дарвелле. В 1819 году Джон Полидори – врач лорда и другой участник все того же дружеского кружка – ее обработал и издал под названием «Вампир» и под фамилией Байрона.
Возмущенный поэт открестился от авторства новеллы, опубликовав свой первоначальный текст, и тем самым окончательно разорвал все отношения с Полидори. Причины их конфликта в точности до сих пор неясны, но некогда близкие друзья, лорд и его секретарь, пациент и его врач, разошлись. А через два года, в 1821-м, Полидори внезапно умер. Исследователи считают, что он покончил жизнь самоубийством, приняв яд. Плод же его фантазии, таинственный незнакомец-вампир, остался в литературных анналах.
«Задумчивый Вампир» – именно так называл
