и бинокль, и записную книжку, но раз уж я без сопротивления отдал ему малую часть своего скарба, он, вероятно, остался доволен набегом и теперь просто возлежал на вещах, которые ему, конечно, хотелось бы заполучить.
Крутой спуск к Байеральпе; несколько уродливых домишек, вроде тех, что стоят на альпийских лугах, примостились в небольшой низине. Здесь начинается лесная тропа в Вильдбад-Кройт. Дождь лил уже некоторое время, и неожиданно, всего за несколько минут, сумерки сгустились так, будто надвигалось ненастье библейских масштабов. Чтобы малость поберечься, я присел на скамейку под козырьком пустующего домика, и уже в следующий миг поднялась настоящая буря, понеслась по всей узкой долине, взвивая клочья бело-серого тумана меж стонущими деревьями. Погода становилась все более грозной, и я подумал, что сейчас ливень достигнет предельной силы, как вдруг началось такое, по сравнению с чем все предыдущее было лишь скромным началом. С отвесной скалы напротив отовсюду ринулись вниз белые, пенящиеся водопады, и вот всё уже в беснующихся белых облаках, которые, разрываясь клочьями, на несколько секунд обнажили верхушки деревьев, а потом, словно в паническом бегстве, хлынули вниз по склонам. И этот бушующий занавес вдруг словно бы разорвался, открыв вид на белопенные водопады и бурливые ручейки, которых мгновение назад вообще не было. Непогода обрушилась на долину, как божья кара на нечестивцев. Я долго ждал, пока закончится самое страшное, вглядываясь в непостижимое бурление и зная, что кроме меня этого не видит никто. В моем тогдашнем странном и подавленном состоянии сама мысль о том, чтобы отойти от границы, спуститься в долину, туда, где живут люди, была мне невыносима, и я решил двигаться к западу, круто поднимаясь вверх к горному хребту, несмотря на то что дождь еще не закончился. Сложный подъем я начал как раз вдоль бесновавшегося водопада. Каменная тропа превратилась в неистовый ручей, и по мере подъема он становился все яростнее. Облака вскоре целиком поглотили меня. А наверху, на перевале Вильдерманн, передо мной вдруг открылся горизонт, от края до края пылавший сквозь дождь желто-оранжевым солнечным светом. Вершины, долины, леса казались теперь грандиозной зыбью над глубинами гор – это было словно знамение всему страждущему народу, в то время как за моей спиной из бездны поднимался белый, колыхающийся занавес тумана. И, словно в театре, он вновь закрыл собой сцену.
Вечер я провел в горном приюте, разговаривал с многократным чемпионом Германии 50-х годов по водному слалому, и он рассказал мне о своей спортивной жизни после войны. На тренировках, когда он был один, он часто плакал от голода.
Бальдершванг. Оставив за спиной дачников на садовых качелях, я поднимался все выше в горы. Было уже поздно, шел мелкий дождь. Где остановиться на ночь? Я путешествовал почти без багажа, у меня не было ни палатки, ни спальника. Две коровы долго шли за мной вверх по горному лугу, словно ожидая важного сообщения. «Вы не коровы, – сказал я им, – вы принцессы», но и это их не остановило, а как будто наоборот – поощрило следовать за мной по пятам. И лишь когда я пересек снежное поле, размытое дождем и с проталинами тут и там, они отстали. Сверху, от станции канатной дороги, открывался широкий и жутковатый вид на Германию. Глубоко вниз, к оранжевому, туманному горизонту, тянулись долины и все более пологие холмы с фермами и деревнями, и так до самой равнины. На западе Боденское озеро лежало мягким серебром, медленно переплавляясь в красное золото. Надо всем этим пейзажем нависали грозовые, блеклые облака, а далеко на западе, как на старых картинах, сквозь полосы дождя пробивались косые красно-оранжевые лучи заходящего солнца. Слабый свет равнодушно и не отбрасывая теней ложился на темно-серебристые леса и отливающие серебром луга. В этом тусклом сиянии Германия казалась погруженной под воду. Это покладистая страна. Я присел. Ласточки в вечернем свете летали над самой вершиной, расчерчивая небо частым узором путаных траекторий. Германия лежала, будто застыв в нерешительности, – так публика на концерте после исполнения еще не известного музыкального произведения не решается аплодировать, потому что никто не знает точно, закончилось оно или нет. Я глубоко прочувствовал эту минуту, но она словно растянулась на десятилетия, в течение которых Германия отчаянно запутывалась. Передо мной лежала она – не-страна, как бывают невзгоды и несчастья. Могло ли случиться так, что моя страна потеряла родину на своей собственной земле, но по-прежнему цепляется за былое имя – Германия?
Боденское озеро. Насытившись, люди легли спать. В Боденском озере лебедь живет, от этого берега дальше плывет. В двух мировых войнах Германия выдала все свои секреты. Я хотел бы присоединиться к монахам в их вечерней молитве, стать их гостем-безбожником.
Штайн-ам-Райн. За городом я вглядывался в сильное течение Рейна, лебедей, деревянные лодки; я смотрел в другой век. Я опустил руки глубоко в воду, наклонился и пил из горстей. Рейн можно пить. Я ел с ним хлеб.
Страсбург. В Страсбурге я присел на скамейку, и через некоторое время рядом со мной, вежливо спросив разрешения, сел алжирец. Вскоре другой алжирец с белым пластиковым пакетом в руках подошел и пожал руку своему другу рядом со мной и заодно очень запросто пожал руку также и мне. Это глубоко меня тронуло. Я пересек границу с Францией. По другую сторону Рейна, словно какая-то выдумка, осталась Германия. В Страсбургском соборе мотоциклисты молча прошли сквозь тишину церкви, слегка поскрипывая облегающими костюмами из кожи. Несли шлемы под мышкой, словно средневековые рыцари. Ночью в чистом поле, где я ночевал, стонали во сне коровы.
Утром, очень рано, я проснулся от ужаса, какого прежде не знал: я был совершенно без чувств, Германия исчезла, все исчезло, будто что-то, что вечером мне поручили беречь с особенной осторожностью, вдруг пропало, – или как если бы кто-то, вечером взявший под свою охрану целую армию, вдруг непостижимым образом ослеп и армия осталась без защиты. Все испарилось, я был совершенно пуст – ни боли, ни радости, ни тоски. Ничего, ничего вообще больше не было. Я ощущал себя доспехами без рыцаря. Тот ужас стал искупительным. Пурпурные вымыслы улеглись надо мной.
Не помню, как проходил через Вреде, но знаю, что проходил. Нашел банку из-под кока-колы, раздавленную, плоскую, которая к тому же перезимовала уже не менее двух раз, поскольку изрядно выцвела, из красной став бело-желтой. Тяжелые шторы были везде задернуты, никто здесь не надеялся на перемены или освобождение. Последнее преступление здесь было таким – несколько дам в солидном возрасте решили, что им надо освоить профессию мясника, и чтобы показать
