и в панике побежала на ее поиски. Сотрудник аэропорта довез меня на очень медленной тележке, и, когда я вернулась к своему выходу, никого из тех, с кем я стояла прежде, больше не было. Я подбежала к стойке и в отчаянии бросила стюардессе два своих маленьких билетика. Я умоляла ее пустить меня – оказаться на этом самолете для меня было вопросом жизни и смерти! – но она ответила, что самолет уже улетел.
Много дней я ждала следующего самолета, который направлялся туда, куда я так мечтала попасть. Наконец мне удалось оказаться на борту. Я снова увидела знакомых мне людей. Я пошла в туалет в хвостовой части, и самолет взлетел, пока я сидела на унитазе. Хотя я знала, что бортпроводники расстроятся, когда найдут меня там, я радовалась, потому что из окна туалета открывался фантастический вид. Мы летели совсем низко, прямо над городом, над автотрассами, пролетали между домами, резко ныряли вниз и снова взлетали. Потом я поняла, что самолеты так вроде бы не летают, и не на шутку испугалась.
Мы пролетели над огромным заводом по переработке отходов, которым пользовались только бедные люди. Их мешкам с мусором не было видно ни конца ни края. Я была уверена, что самолет совершит там экстренную посадку, но этого не произошло, и я приняла быстрое решение выйти наружу через заднюю дверь туалета. Я приземлилась в целости и сохранности: мое падение смягчили горы мешков с мусором.
Я зашла на мусорный завод – это был простой деревянный сарай, окруженный свалкой, и находился он очень далеко от того места, где мы взлетали. Бедняки протягивали свои мешки с мусором через деревянную стойку, а мужчина, принимающий их, платил им за это мелкими монетками.
Я вышла на улицу рассмотреть свалку, когда увидела, что мой самолет упал в близлежащее озеро. Один его конец торчал из воды, охваченный пламенем. Я почувствовала огромное облегчение, что вовремя спрыгнула с него, но вместе с тем сильно испугалась. Я подошла к женщине с кудрявыми волосами, стоящей на берегу, – это была моя терапевтка, специалистка по юнгианскому анализу. «Какой номер у этого рейса?» – спросила я, и она назвала несколько незнакомых цифр. Это был совсем не мой самолет!
А мой самолет в этот момент был уже очень далеко – он всё еще летел где-то высоко, пересекая небо. Я бы не смогла его догнать ни бегом, ни даже на машине. Мне нужно было покинуть этот незнакомый город, вернуться в аэропорт и улететь на еще одном самолете.
Я проснулась в полпятого утра, мое сердце колотилось. Необходимо было обсудить сон с моей юнгианской терапевткой, поэтому я нашла ноутбук и тихонько нажала на кнопку видеозвонка.
Ее звали Энн. Ей было пятьдесят с чем-то лет. Когда-то давно она училась в Цюрихе, а потом переехала в Торонто, где долгие годы вела частную практику. Я познакомилась с ней, когда училась в университете: она преподавала теорию Карла Густава Юнга. Несколько лет спустя я вернулась к ней уже в качестве пациентки, а не ученицы. Два месяца назад она переехала в деревню в Англии, чтобы жить в амбаре на ферме, где поколениями работала вся ее семья – и где она сама родилась. Теперь же ферма простаивала.
Я была очень благодарна ей, когда она ответила на мой звонок. У нее было почти десять часов утра. Она спросила, как я поживаю; не снилось ли мне чего-нибудь? Я рассказала ей о своем сне, и она поинтересовалась, не принимала ли я каких-нибудь важных решений в последнее время. Мне ничего особенного не приходило в голову, пока я не вспомнила о завтраке с Марго и намерении бросить пьесу.
Энн спросила меня:
– Скажите, а вы представляли себе, что написание пьесы поможет вам добраться куда-то повыше и получше, как на самолете в вашем сне?
Я даже не знала, как ответить на такой очевидный вопрос.
– Конечно!
– Но процесс написания пьесы оказался опасным, как и самолет из сна. И вы решили бросить это дело. Из замужества вы тоже решили незаметно выскользнуть, а ведь на него вы возлагали такие же надежды: что и оно перенесет вас куда-то повыше и получше.
Шила (защищаясь). Подождите, но я хочу бросить пьесу не потому, что это опасно, а потому что я не чувствую жизни ни в ней, ни в том, чтобы сидеть всё время в комнате и печатать ее. И в моем замужестве тоже больше не было никакой жизни. Жизнь – это когда я с Марго, когда мы разговариваем, и это настолько же честная попытка куда-то добраться, как и написание пьесы.
Шила замечает, что Энн бросает взгляд в угол комнаты.
Энн. Но жизнь – она не только там, где интересно, она и там, где всё сложное и инертное. А рассуждать о каком-то безупречном занятии, у которого нет конечного результата, – ну, тут я могу сказать вам две вещи. Во-первых, здесь не стоит вопроса, чтобы этим заработать себе на жизнь; а во-вторых, нет вопроса и о том, чтобы доделать что-то до конца и получить в итоге нечто цельное и осязаемое.
Шила. Кроме рассказа о том, что произошло.
Энн. Рассказа о том, как вы говорили с Марго?
Шила. Например.
Шиле становится стыдно от этой мысли.
Энн. Вы выпрыгнули из самолета при первом признаке опасности, чтобы после этого вернуться в аэропорт и снова сесть на самолет? Почему? Может быть, у вас есть серьезное основание бояться самолетов – один из них летел между жилых домов, другой вообще упал. Вы ведь могли со свалки просто уйти. Что плохого в том, чтобы пойти пешком? Да, это может занять больше времени… сорок лет вместо четырех часов. Но вы с большей вероятностью доберетесь до конечной точки в безопасности.
У меня вырвался внезапный, грубый смешок, который я никак не могла сдержать. Это казалось слишком просто – сказка какая-то! Я попробовала притвориться, что это был не смех.
Энн. Конечно, можно сесть на самолет, можно ждать самолета, но, кроме этого, можно сделать сложный выбор и решиться на что-то. Помните образ puer aeternus, вечного мальчика, Питера Пэна, который не желает взрослеть и никогда не становится мужчиной? Или как в «Маленьком принце» – когда принц просит рассказчика нарисовать ему барашка. Рассказчик пробует снова и снова, но у него так и не получается нарисовать так хорошо, как ему бы хотелось. Он считает себя неплохим художником и не понимает, отчего у него ничего не выходит. В порыве отчаяния
