где обычно сидел охранник. Потом по узкому коридору, темному, потому что она не сочла нужным включить свет. На стенах были стенды. На них всегда что-то висело. Помнится, раньше один из них был посвящен нобелевским лауреатам-евреям — Эйнштейну, Бору, Пастернаку и так далее; их портреты сопровождались краткими биографиями. Теперь здесь разместились местные евреи — герои войны — солдаты, моряки, партизаны. Десятки пришпиленных к стенам фотографий; герои войны на них были запечатлены кто в юности, кто в более зрелые годы. Они миновали лекционный зал, библиотеку, игровую комнату. Дойдя до конца коридора, Нина Семеновна указала на дерматиновый стул, стоявший перед дверью в административную часть.
— Подождите здесь, пожалуйста, — хмуро сказала она. — У меня другой посетитель.
Танкилевич повиновался. Он сидел в темном коридоре и невольно прислушивался к отголоскам конфликта, разворачивающегося за закрытой дверью, — твердому, ровному тону Нины Семеновны и визгливому голосу какой-то женщины. Слов Нины Семеновны было почти не разобрать, зато отчетливо доносились пронзительные вопли другой женщины: «По какому праву?.. Да как вы смеете?.. Кто вам такое сказал?.. Мне причитается!»
После такой закуски, подумалось Танкилевичу, что же будет на горячее?
Последовала долгая пауза, после которой грянул финальный взрыв и громко скрипнул отодвинутый стул. Дверь распахнулась, и из нее в сердцах выскочила женщина. Приблизительно ровесница Нины Семеновны, полная, большегрудая. Она пронеслась мимо, почти его не заметив, — лишь сверкнули золотые серьги в ушах да взметнулся подол длинной юбки. Женщина с такой яростью впечатывала каблуки в линолеум, что под Танкилевичем подрагивал стул. Эхо ее шагов походило на канонаду. Нина Семеновна, расположившись в дверном проеме, невозмутимо провожала ее взглядом.
— И будьте любезны закрыть за собой дверь, — сказала она ей в спину.
Спокойно дождавшись, когда дверь с грохотом захлопнется, она переключила внимание на Танкилевича.
— Итак, — сказала она, — чем могу служить?
Танкилевич прошел за ней в кабинет и сел на указанное место. Нина Семеновна уселась напротив.
— Хоть бы раз, хоть один бы разочек кто-нибудь пришел, чтобы поблагодарить, — сказала Нина Семеновна, усевшись напротив Танкилевича. — А? Преисполнился бы благодарности за все, что мы тут делаем, и просто пришел бы ее выразить. Вот было бы чудо!
Танкилевич не нашелся с ответом. Впрочем, вопрос был явно риторический.
Нина Семеновна с недоумением смотрела на него.
— Хотя, конечно, спасибо — это не про нашу сферу деятельности.
И снова Танкилевич не нашелся что сказать, ограничился кивком.
— Вы знаете, кто эта женщина? — спросила Нина Семеновна.
— Нет, — сказал Танкилевич.
Он совершенно точно никогда раньше ее не видел.
— У них с мужем два магазина. И частный дом на несколько квартир. Все об этом знают. Но когда я завернула ее заявление на матпомощь, она пришла скандалить. Что я ей ответила? Я, разумеется, ответила, что не надо держать меня за дуру. Она стала уверять, что она нуждающаяся. Что у нее ничего нет. Что магазины и дом не ее. Всем владеет дочь. Все документы на имя дочери. Махала этими документами у меня перед лицом, чтобы я не сомневалась. Вопила, на каком основании и по какому праву я отклонила ее заявление? На каком таком основании и по какому такому праву? На основании здравого смысла и просто из соображений приличия. А дальше вы сами видели.
Нина Семеновна пошарила по столу, взяла пачку сигарет. Ловко выудила из нее сигарету и затянулась. Потом отвела руку в сторону, и завитки дыма заструились у нее перед глазами.
— Теперь с этой особы станется накатать жалобу в одесский «Хесед». И, уверяю вас, она этой возможности не упустит. Самое обидное, что на таких гадин нет управы. Она будет ходить и скандалить, а мне и другим людям, у которых есть дела поважнее, придется это терпеть. И ведь в итоге она добьется, чего хочет. Да, все знают, что это вранье, но по бумагам ее толстая задница прикрыта. Вот из-за такого евреев и ненавидят. Из-за мелочного хитрованства и крохоборства. И ведь такое и впрямь встречается. Мне по работе приходится с этим сталкиваться. Но на одну выжигу, как она, приходится двадцать тех, у кого и правда ни гроша за душой. А эта женщина, требуя денег, на которые не имеет никакого права, обманывает и обкрадывает, и не меня — их. Да, остановить ее я не смогу, но хотя бы отведу душу — испорчу ей жизнь. Я не настолько наивна, чтобы надеяться, будто это заставит ее передумать или раскаяться, ждать, что такие люди переродятся, не приходится — зато все будут знать: если придешь в этот кабинет с намерением надуть, то легко не отделаешься, обязательно получишь по шапке!
Нина Семеновна поднесла сигарету ко рту и затянулась. «Если своим монологом она преследовала цель меня запугать, — подумал Танкилевич, — то у нее получилось». Но выбора у него все равно не было. Свои шансы он оценивал трезво. Нина Семеновна сейчас лишь подтвердила то, о чем он и так подозревал. Ну и что ж? Его дело было спросить. Ее, значит, отказать. Он, в отличие от этой женщины, никого не обманывал. Ничего не скрывал. Между ним и Ниной Семеновной все было в открытую. Но при этом тщательно скрывалось от посторонних. Эта ее тирада, горячность, с которой она рассказывала ему о наглой просьбе посетительницы, вызывали беспокойство. Он собирается дать задний ход, нарушить свое слово, а что, если она свое уже давно нарушила? С другой стороны, за все эти годы у него ни разу не возникло повода заподозрить ее в нечестности. А это бы сразу выяснилось, ведь всплыла бы правда о его прошлом. А подобные факты, узнав, простить трудно. Тем более евреям. Тем более таким евреям, как ее брат и другие люди из синагоги. А значит, есть надежда, что Нина Семеновна, по крайней мере в его случае, вела себя осмотрительно.
Пока Танкилевич собирался с духом, Нина Семеновна сделала еще одну затяжку и сказала:
— Но вы пришли не для того, чтобы выслушивать мои жалобы.
— Сочувствую вашим проблемам, — сказал Танкилевич, — и совершенно не хочется нагружать вас новыми. Но я пришел поговорить насчет синагоги.
— А, синагога, — сухо произнесла Нина Семеновна.
— Возможно, вы слышали, Исидор Фельдман умер.
— Хороший был человек, — сказала Нина Семеновна. — Чуть ли не последний из тех, чьи родители были еще из земледельческих колоний. Я хотела пойти на похороны, но закрутилась.
— Да, он был хороший человек, — сказал Танкилевич. — Для общества и для синагоги это большая утрата. Он регулярно посещал службы. Без него у нас остается всего пятеро мужчин.
— Это вечная
