о том, перевешивали ли эти отличия сходство этих регионов и порождали ли они «неотвратимый конфликт», остается спорным. В конце концов, Север и Юг имели один язык, одну Конституцию, одно законодательство, равную приверженность республиканской форме правления, господствующую протестантскую религию, британскую кровь в жилах, единую историю и воспоминания об общей борьбе за государственность.
Однако к 1850-м годам американцы по обе стороны невидимой линии, отделявшей свободу от рабства, стали делать упор как раз на различиях, а не на сходстве. «Янки» и «южане» (southrons), конечно же, говорили на одном языке, но стали все чаще употреблять эти прозвища с намерением оскорбить. Законодательная система также стала фактором раздора, а не единства: северные штаты приняли законы о личной свободе, игнорирующие государственный закон о беглых рабах, пролоббированный южанами; находящийся под контролем южан Верховный суд отклонил право Конгресса воспрещать распространение рабства на новых территориях, и это постановление многие северяне сочли позорным. Что касается общих протестантских ценностей, раздоров и тут было больше, чем согласия. Две крупнейшие деноминации — методисты и баптисты — раскололись по вопросу о рабстве на враждующие церкви; третью по популярности, пресвитерианскую, также терзали распри. Принципы республиканизма понимались опять-таки противоречиво, а не одинаково, ибо большинство северян интерпретировали их как принципы свободного труда, а южане настаивали на том, что одним из ключевых понятий республиканской свободы является право на собственность, в том числе и на рабов.
Деятели с обеих сторон с гордостью или тревогой оперировали количественными показателями, выражавшими различия между Севером и Югом. С 1800 по 1860 год на Севере присутствие рабочей силы в сельском хозяйстве сократилось с 70 до 40 %, тогда как на Юге осталось прежним — 80 %. Лишь десятая часть южан проживала в городах (по оценке переписей), по сравнению с четвертью северян. Семь из восьми иммигрантов селились в свободных штатах. Среди мужчин, достаточно (до войны) известных, чтобы впоследствии попасть в «Словарь биографий выдающихся американцев», военная профессия пользовалась вдвое большим спросом на Юге, нежели на Севере, тогда как среди выдающихся литераторов, врачей, деятелей искусства и образования это соотношение было прямо противоположным. Янки в три раза больше были представлены в бизнесе и в шесть раз больше среди инженеров и изобретателей[56]. Доля посещающих школы детей была на Севере в два раза больше; практически половина жителей Юга (с учетом рабов) была неграмотна, тогда как среди населения свободных штатов таковых было всего 6 %.
Многие консервативные южане высмеивали веру янки в образование. Southern Review задавалась вопросом: «Это что, способ производить производителей? Обучение всех детей грамоте — это поможет людям, зарабатывающим на жизнь своим трудом, приобрести профессию?»[57] Священник из Массачусетса Теодор Паркер в 1854 году отвечал на это: «Юг является противником промышленности Севера: наших шахт, предприятий, нашей торговли… противником демократической политики нашего штата, демократической культуры наших школ, нашему демократическому общественному труду»[58]. Гусь свинье не товарищ, соглашался юрист и плантатор из Саванны Чарльз Джонс-младший. Янки и южане «настолько отличаются по климатическим условиям, моральным установкам, религиозным воззрениям, имеют столь различные точки зрения по вопросам чести, истины и мужества, что дальнейшее сосуществование их в одной стране невозможно»[59].
Но в основе всех этих различий лежало существование вполне определенного института. «По вопросу о рабстве, — отмечал Charleston Mercury в 1858 году, — Север и Юг… образуют не просто две различные нации, но две соперничающие, враждебные нации»[60]. Такое соперничество ставило под угрозу будущее республики. Для американцев XIX века Запад знаменовал собою будущее, а освоение западных земель являлось источником жизненной силы. Пока противоречия по вопросу о рабстве касались моральных аспектов рабовладения, двухпартийной системе удавалось сдерживать страсти, но когда в 1840-х годах встал вопрос об экспансии рабства на новые территории, конфликт стал неизбежен.
«На запад расширяется Империя», — писал о Новом Свете епископ Джордж Беркли в 1720-х годах. На запад смотрел и Томас Джефферсон, чтобы сберечь «империю свободы» для будущих поколений американских фермеров. Даже ректор Йельского университета Тимоти Дуйат, который, будучи федералистом из Новой Англии, принадлежал к региону и политической организации, выражавшим наименьший энтузиазм в отношении экспансии на запад, красноречиво высказался в своем стихотворении 1794 года:
Приветствую тебя, о западная даль!
Промыслен небесами сей пример,
Что человечество готовит к жизни новой.
Пересекут весь континент твои сыны,
Им брег далекий океанский станет домом.
И вера наша, и культура, и устои
Свободу пронесут до Азии границ.
Полвека спустя другой янки, который никогда не был на Западе, также нашел его притягательность неотразимой. «На восток я всегда еду по принуждению, — писал Генри Дэвид Торо, — но на запад я всегда еду свободным. Человеческий прогресс движется с Востока на Запад»[61].
«Отправляйся на Запад, юноша», — советовал Хорас Грили во время депрессии 1840-х годов. И действительно, они шли на запад, эти миллионы в первой половине XIX века, повинуясь неодолимому побуждению. Один отправляющийся на Запад переселенец писал: «Запад — вот наша цель, ибо больше ничего не осталось. Для бедняков существует только новая страна». «Старая Америка, кажется, рушится, и люди едут на Запад», — писал один из пионеров, направляясь в Иллинойс в 1817 году. «Мы редко теряем друг друга из виду на большой дороге, ведущей к реке Огайо, наши семьи идут с нами, то обгоняя, то отставая»[62]. С 1815 по 1850 год население региона к западу от Аппалачей выросло втрое относительно населения тринадцати первых штатов. В течение этого периода в среднем каждые три года в состав Союза входил новый штат. До 1840-х годов фронтир перемещался с использованием речной сети, в основном Огайо, Миссисипи и Миссури с их притоками, по которым переселенцы плыли до своих новых пристанищ и которые помогали им налаживать первые связи с остальным миром.
После того как в 1840-х годах за Миссисипи были образованы новые штаты, фронтир простерся на добрую тысячу миль к западу по полупустынным Великим равнинам и причудливым горным хребтам, до тихоокеанского побережья. Сквозь него были проложены наземные маршруты (можно было плыть и вокруг мыса Горн), здесь торговали бобровыми шкурами с гор, серебром из рудников Санта-Фе и шкурами скота из Калифорнии. В 1840-х годах там стали появляться и фермеры, так как тысячи американцев продали свое имущество по бросовым ценам, впрягли волов в фургоны-«конестоги» и в поисках новой жизни направились на запад по Орегонской, Калифорнийской и Мормонской тропам на земли, принадлежавшие Мексике или оспаривавшиеся Великобританией. Государственная принадлежность этих земель не особенно заботила большинство
