Гербер внимательно слушал, пока Стомбау не закончил свой рассказ о засаде и аресте в Москве.
— После того как мы приехали на площадь Дзержинского, два работника КГБ, которые были со мной в автофургоне, подняли меня на лифте в какую-то приемную. Даже в кабине лифта они продолжали держать меня за руки.
Позже медики ЦРУ сказали Герберу, что Стомбау получил сильную травму плечевых суставов и на полное выздоровление ему может потребоваться около года.
— Конвоиры только на момент выпустили мои руки, когда мне было приказано раздеться до трусов. Потом они уселись рядом со мной и снова взяли меня за руки. Было похоже, все ждали, пока в соседней комнате установят видеокамеры.
— Кто-нибудь еще говорил с тобои? — спросил Редмонд.
— Нет. Наконец я сказал державшим меня громилам, что они могут отпустить мои руки. Они могут успокоиться, я никуда не убегу.
Гербер слушал молча, но по его напряженному взгляду было видно, что он впитывал каждое слово.
— Оба мужика переглянулись, а потом, пожав плечами, отпустили мои руки. Вот и все. Затем в комнату вошел еще один человек, которого я раньше не видел. Он приказал мне надеть брюки и рубашку и следовать за ним.
— Какие-нибудь имена? — спросил Редмонд.
— Нет, никаких имен. Мне как-то было неудобно спрашивать.
Стомбау тут же пожалел, что произнес последнюю фразу. Ему хотелось, чтобы присутствовавшие не восприняли ее как дерзость. Он взглянул на Гербера, но на его лице ничего нельзя было прочесть.
— Мы проверим фотоальбомы, и, может быть, ты кого-то узнаешь, — заметил Редмонд, делая пометку в блокноте.
— Во всяком случае, — продолжил Стомбау, — когда я вошел в соседнюю комнату, то увидел все свои вещи, разложенные на столе. Там было все: деньги, правда, не связанные в пачки, а разрозненные (их, должно быть, уже пересчитали), а также книги, лекарства, очки и магнитофон. Фотографы беспрерывно фотографировали меня и разложенные на столе вещи, пока седовласый пожилой человек не предложил мне сесть, в то время как он сам остался стоять у стола. Он здесь был старшим, и все относились к нему с почтением. Для большего драматического эффекта он несколько секунд молча смотрел на меня, а затем предложил мне объяснить, что я делал со всеми конфискованными у меня предметами. Я сказал ему, что являюсь американским дипломатом и не обязан отвечать на его вопросы. Сказал, что хочу, чтобы мое посольство было незамедлительно информировано о моем местонахождении, и что это правило ему хорошо известно.
— Он что-нибудь на это ответил? — спросил Гербер.
— Он продолжал свою тираду. Саркастически подчеркнув слово «дипломат», спросил меня, действительно ли сейчас американские дипломаты носят с собой такое шпионское снаряжение.
— Он говорил по-английски? — вмешался Редмонд.
— Нет, мы говорили только по-русски. Но его реплика прозвучала как-то формально, может быть, она предназначалась для тех, кто был в комнате. Вообще, было много шума и суеты, которая должна была изображать возмущение, но в его глазах я ничего подобного не заметил. Он выглядел печальным, как будто знал что-то такое, чего не знал я.
Гербер, не спуская глаз со Стомбау, поерзал в кресле.
— Пол, ты можешь закончить все это в отделе. А теперь расскажи об отце Романе.
Столь резкая перемена темы разговора, от Толкачёва к странной истории отца Романа Потёмкина, озадачила Стомбау. С тех пор как он возвратился в Вашингтон, никто, даже Гербер или известный своей подозрительностью Редмонд, не задал ему самого очевидного вопроса: пытался ли КГБ после задержания завербовать его? И вот теперь, переменив тему разговора, Гербер дал понять, что разговор об аресте окончен и сейчас его интересует странный случай отца Романа. Стомбау знал только последние эпизоды этого запутанного дела, начавшегося за четыре года до его прибытия в Москву.
В 1981 году к американскому журналисту в Москве подошел неизвестный ученый и вручил ему какой-то пакет. Затем этот пакет попал от журналиста в ЦРУ. Журналист попросил, чтобы его причастность к этой истории осталась тайной. Управление дало такое обещание и присвоило этим материалам гриф секретности, означавший, что это дело должно храниться в тайне десятилетиями.
Пакет оказался настоящей находкой для разведки. Анализ материалов, проведенный научно-техническим подразделением ЦРУ, показал: на 250 страницах речь шла о программе советских стратегических вооружений, о которой пока имелись только предположительные сведения. Научный уровень и детальность документации, касавшейся советского ядерного оружия, были таковы, что американцам пришлось бы пересмотреть свои оценки советских программ развития ядерного оружия, но только при условии получения некоторой недостающей информации. Специалисты по советским вооружениям американского разведсообщества были едины в своем мнении: содержавшиеся в переданных документах сведения были слишком секретными, чтобы русские могли использовать их в целях дезинформации Запада. Информация оказалась настолько ценной, что открывала американцам перспективу приобретения в лице неизвестного «добровольца» самого важного источника, которого ЦРУ когда-либо надеялось приобрести на советском ядерном объекте. Прошел слух, что этот источник в ядерной сфере может оказаться тем же, кем Толкачёв был в области советской авиации.
Однако неизвестный источник опустил отдельные детали, которые позволили бы составить полную картину. Для их получения нужен был регулярный тайный контакт с ним в Москве. И этот контакт надо было установить любой ценой.
Оживление, вызванное этими данными в информационноаналитической службе ЦРУ, сменилось в Оперативном управлении унынием, когда ему выпала почти невыполнимая задача розыска таинственного «добровольца». В написанном от руки письме, которым сопровождались переданные американцам материалы, незнакомец подробно и с живым воображением описывал, как с ним можно установить контакт, но со времени проставленной на послании даты прошло шесть месяцев. Не было ни подписи, ни других деталей, которые могли бы помочь идентифицировать автора. Письмо и приложенные к нему материалы позволяли ЦРУ создать некий образ этого человека (там, в частности, была одна поэма), но это никак не приближало к установлению его личности. Когда в 1984 году Пол Стомбау прибыл в Москву, надежды на то, что в лице неизвестного советского атомщика американской разведке удастся приобрести еще одного Толкачёва, не оправдались, ЦРУ зашло в полный тупик.
Но в 1985 году новое письмо вдохнуло жизнь в это почти мертвое дело.
24 января 1985 года корреспондент журнала «Ю.С. ньюс энд уорлд рипорт» Николас Данилофф прибыл в свой офис в 9:30 и, как он это делал каждое утро, открыл висевший на двери желтый почтовый ящик. Внутри он обнаружил конверт без почтовых штемпелей, на котором был по-русски написан адрес американского журналиста, но обратного адреса не было. Внутри конверта оказался другой конверт, адресованный послу США Артуру Хартману. Опытный и сообразительный журналист, Данилофф взвесил все возможности и сразу же заподозрил ловушку КГБ. Было известно немало примеров таких провокаций, позволявших советским властям обвинять иностранных журналистов в шпионаже. Он быстро принял решение и тем самым дал толчок ряду событий, которые через полтора года «взорвутся» на первых полосах мировой прессы.
