от нее и прошептал:
— Маринка, ты чего, напилась?
— Молчи, дядя Витя, — сквозь зубы проговорила Марина. — Ругай меня, ругай последними словами, ведь я чуть было тебе не изменила.
— Ах ты, шлюха! — поднялся во весь рост сосед, много лет сгибавшийся перед суровой супругой и вдруг получивший возможность отпустить на волю свои задерганные эмоции. — Ты с кем это хороводишься, сука? С этим молокососом?!
Такого ответа на свою просьбу Марина никак не ожидала. Пьяный дядя Витя почти без задержки подхватил ее реплику, вошел в роль, и теперь даже ее несостоявшемуся насильнику было ясно, что с таким психом лучше не связываться.
Сосед лишь качнулся в его сторону, как он стал отступать все дальше и дальше, будто на всякий случай выставив перед собой ладони:
— Спокойно, дядя, я только проводил твою жену! Я к ней даже не прикасался!
Повернулся и быстро пошел прочь.
— Давай я отведу тебя домой, дядя Витя, — предложила довольная Марина.
— Лидка не пустит! — сказал он убежденно.
— Пусть только попробует! — рассмеялась она и чмокнула пьяницу в щеку.
Глава 6
Билеты до Геленджика, куда ехала Марина, оказались на самый первый рейс, и, чтобы успеть на него, пришлось подниматься чуть свет. Хорошо хоть, с помощью Вики чемодан заранее сложила. Теперь сестренка стояла возле нее в коридоре в ночной сорочке, мучительно зевая во весь рот, но не забывая дать ей последние указания:
— На квартире не экономь. Бери получше, со всеми удобствами. Возле моря. Если она будет далеко, лишний раз на пляж не сходишь, по себе знаю. Ешь побольше овощей и фруктов, не жадничай. Вдруг денег не хватит, я тебе тут же телеграфом вышлю. Помни, ты должна вернуться другим человеком…
— Вот еще, на море фрукты покупать! Дома наемся, а то ты не знаешь, какая на море дороговизна.
— Опять про экономию. Ты что, Гобсек? Будь хоть чуточку эгоисткой, вспомни мой девиз!
— Люблю себя и балую?
— Именно! Не жлобься! Летом каждый день важен: что летом есть будешь, так зимой выглядеть станешь!
— Не Виктория, а врач-диетолог.
— Поспорь у меня! Чтоб приехала помолодевшая, загоревшая и с мужиком.
— Меду, да еще и большой ложкой, — пробурчала Марина.
Менторский тон сестры смешил ее и, как ни странно, успокаивал. Единственное, что ее беспокоило, так это содержимое большой дорожной сумки из гобелена, в которой она везла свой новый гардероб. Марина спускалась по лестнице и между прочим думала, что, наверное, одежду надо приобретать под человека, под его настоящий образ, а не приспосабливаться к одежде, как к матрице, с которой ты должна совпасть…
Как ни убеждала ее Вика держать подбородок приподнятым, спину прямой, взгляд открытым, у Марины это никак не получалось. Она не умела себя нести. И преподносить. Для этого нужно было иметь врожденное чувство уверенности в собственной красе или воспитать его в себе.
Но процесс воспитания — дело, растянутое во времени, так что Марина скорее всего только к старости сможет распрямить спину и понести себя среди толпы…
Или нет, среди толпы себя понесет, а вот спину распрямить уже не сможет. И себя уже не понесет, а потащит. Поволочет… Ну не может она не заниматься самоуничижением, хоть умри! Где там эта несчастная спина? Распрямляйся, пока нет остеохондроза!
Теперь Марина стояла на морском причале — ждала катера, который регулярно ходил до поселка на морском берегу, где она в детстве частенько отдыхала вместе с родителями.
Потом началась посадка в катер. Рейсовый теплоход стоил несколько дешевле, но за спиной Марины будто незримо стояла Вика и следила, чтобы она не экономила и ни в чем себе не отказывала, иначе не заметишь, как вернешься в прежнее, до боли знакомое состояние: ей ничего не надо, у нее все есть! При том, как выяснилось, что на самом деле не было ничего. Этим состоянием сестра ее откровенно пугала.
Катер несся над морем, задрав нос, и казалось, что он время от времени превращается в птицу, которая лишь делает вид, что плывет, а сама уже давно летит над водой.
Ветер сильной ладонью толкал Марину в лоб — она сидела на самом носу суденышка, — и Марина тихо смеялась от восторга.
У нее вдруг словно началась жизнь, отличная от той, которую она покинула всего несколько часов назад. Перед ней было бескрайнее море, вольный ветер и свобода лететь вдаль, не думая ни о чем. Принадлежать себе и своим желаниям и не думать о том, что она кому-то что-то должна…
Теперь Марина была рада, что родные прямо вытолкнули ее в эту жизнь, в отдых, на море. Ведь сестра угадала — ее первоначальное намерение провести полмесяца с Юркой на самом деле было не чем иным, как попыткой ухватиться за что-то прочное, привычное. Как ни парадоксально это звучит, за некое вечное понятие, символ постоянства.
Сын — вот тот, кто не предаст, не бросит, не переметнется на другую сторону. Она нужна была ему сама по себе, просто потому, что Марина — его мать. Он не хотел другой матери. Он бы не стал другую искать…
Выходит, она действительно собиралась прожить эти две недели вместе с сыном, судорожно обнимая его и причитая: бедная сиротка? Марине странно было вот так выворачивать себя наизнанку, искать скрытые мотивы и объяснения поступков там, где люди обычно не ищут, потому что считают это само собой разумеющимся.
Теперь она пошла дальше и вспомнила, что в таком состоянии некоторые женщины живут не две недели, а годами, порой всю жизнь, выращивая в себе, а заодно и в своем ребенке зерна ненависти к негодяю-отцу. То, что прежде казалось ей гипертрофированной материнской любовью, на поверку выходило тем самым эгоизмом, против которого предостерегала Вика.
Безо всякой связи с этими своими рассуждениями она вдруг вспомнила пьяненького соседа дядю Витю, которого она вела по лестнице на третий этаж, преисполненная благодарности к нему за спасение от сексуально озабоченного мужчины, а он вдруг совершенно трезвым голосом спросил ее:
— Так что это был за
