не разбирая, перешагивал через их ноги, распахивал дверь за дверью, надеясь, что за какой-нибудь из них в грудь мне ударит сноп света – света новой истины. Разве не вправе я был ожидать этого, проделав столь долгий и опасный путь? И разве не говорят нам учителя, что истина добывается в пути? И что же? Как странно. За первой же дверью мне в глаза и вправду брызнул свет, душа моя преисполнилась радости, а сердце забилось чаще. Я уже готов был шагнуть в это слепящее марево, но тут передо мною на пороге вырос хозяин. Казалось, он только и ждал моего прихода, вплотную стоя за дверью, приложив к ней ухо и переминаясь с ноги на ногу от нетерпения. Живые, юркие глаза, масляная улыбка. Широкий гостеприимный жест вглубь своих покоев. О, он многое мне расскажет о том, чего взыскует мой ум, он прекрасно осведомлен о том, что я ищу, осведомлен больше, чем я сам, – ведь я только искал неведомого, а он уже давно знает, о чем у нас пойдет речь. Знает, наверно, от сотворения мира. Но нечто мешает мне переступить порог. Лихорадку не уймешь, сколько ни старайся: у него мелко подрагивают руки, как ни яростно он потирает ладони, как ни угодливо хихикает, словно боясь, что добыча сорвется у него с крючка. Нет, это вовсе не хозяин, это, скорее всего, приживал, а то и раб в хозяйском хитоне. У него только и хлопот, что завлечь меня внутрь и передать заботам хозяина, а там хоть трава не расти. Я с отвращением пячусь и сломя голову бегу прочь от этого места. Но и за другими дверьми меня ждет все то же рабское гостеприимство… Слуги расхаживают по дому в хозяйской одежде. Понимающие улыбки, быстрые перегляды…
– Я не знаю, что означает твой сон. Не моего ума это дело.
– С тех пор я философствую по-другому.
– Но я понятия не имею, как ты философствовал прежде.
– Прежде я стремился дойти до обрыва и заглянуть в бездну, теперь для меня главное – правильно построить речь, чтобы мои собеседники не разбежались кто куда. Ведь я одним лишь красноречием скрепляю несовместимое и удерживаю враждующих.
– Ха, но это и моя забота. Я тоже изо всех сил стараюсь удержать твоих сотрапезников пеньем и флейтой.
– Зачем?
– Деньги. Каждый оставляет по два или по три асса. А иные и пять, кто сколько захочет. Я на это живу.
– И больше ничего?
– Я люблю вести мелодию.
– Если самое важное для тебя – последование звуков, а для меня – расположение слов, значит, у нас с тобой схожее ремесло?
– Главное нам с тобой – не попасться на глаза Богу.
– Теперь уже ты веселишь меня, певичка! Объясни, почему так.
– Когда ведешь мелодию, то словно бежишь по извилистой тропинке. Это легко и наполняет радостью душу. Звуки цепляются один за другой и беззаботно влекут тебя вперед. Но стоит немного сбиться или отстать от ритма – и ты уже в открытом поле. Необозримое пустое пространство, яростные порывы ветра… Это само время вырвалось на свободу и, как тигр, без удержу мечется по песку. В небе летают молнии, пыль забивает глаза, и ты не знаешь, покарают тебя в сию минуту или помогут выбраться на дорогу.
– Опасаюсь, певичка, как бы нам с тобой не впасть в грех понимания.
– Не бойся, философ, мне снятся совсем другие сны, чем тебе.
– Какие же это?
– Вчера мне приснилось, что я стою у дороги нищей оборванной старухой, опираясь на клюку, и смотрю вслед всаднику, проскакавшему мимо на взмыленной лошади. Или нет, всадника на ней не было. Не было и седла, только мокрые от скачки бока. А вместо клюки у меня моя флейта.
– Это проскакал мимо тебя некто, кого нет.
– Уж не твой ли друг?
– Может, и так. Или тот нищий, что у стены.
– Какой нищий? Там никого нет.
– Об этом я и сказал. Его нет. Зато, видишь, на земле лежат битые черепки.
– Да, в них объедки, и даже блестит монета. Он, видно, только что был тут.
– Сейчас по глине застучит дождь. И уже накрапывает. По всему, собирается ливень
– Не дождя же он испугался? Бросить такое щедрое подаянье.
– Что там еще в его треснутой плошке?
– (Она наклоняется.) Смотри-ка, да это не простая плошка, а осколок блюда тонкой работы… Там надкусанная лепешка, пара виноградин, кусок угря и вторая монетка.
– А если бы он сидел тут, у стены, мы бы всего этого не заметили. Уйдя, он придал нашему зрению резкость.
– Мне жаль этого человека, философ.
– А мне нет. Почему жаль? Объясни и мне.
– Он одинок.
– Что с того? Мы тоже одиноки. Попробуй в мыслях поменяться с ним местами, и ты поймешь, что его доля не тяжелее твоей.
– Но ему нечего продать. Он не торгует ни словами, как ты, ни звуками, ни собой, как я.
– Что с того, раз он все же позволил себе уйти, оставив еду и деньги?
– Но если он болен?
– На это я не могу ничего тебе ответить, ибо у меня мигом иссякли все аргументы.
– Отчего же?
– Оттого что сомнения и жалость не пристали нашему разговору. Я словно бы слышу надтреснутый голос. А ведь ты хорошо чувствуешь звуки.
– Ты прав, я взяла фальшивую ноту и сбилась с ритма. У тебя тонкий слух, философ. Но ведь и мы с тобой сейчас не в остерии, и слушателей нет. Я просто немолодая девушка, только и всего.
– Хочешь вернуться к прерванной беседе?
– Нет. К тому же и небо пришло нам на помощь, чтобы ее закончить. Дождь все настойчивей гонит нас под крышу. Я уже вся измокла, пойду-ка к себе.
– Подожди, я за тобой.
– Нет, сегодня у меня нет охоты.
– Да ты не любишь меня, певичка.
– Тебя? Ха! Нет. Конечно, нет.
– А его?
– Я люблю всех, философ. Прощай.
– Будь здорова.
Интермедия II
Константинополь.
Император Аркадий, сенаторы.
– (Первый сенатор.) Государь, до каких пор мы будем терпеть правление язычников в Газе? У себя дома мы твердо преследуем даже еретиков, а в Палестине неверные издеваются над святителем Порфирием.
– Что у нас к Палестине и кто таков святитель Порфирий? Я никогда о нем не слышал.
– Праведник Порфирий – единственная опора тамошней Церкви. Палестина – наша провинция, государь.
– Вот как… И давно ли?
– Со времен императора Адриана, государь.
– Про Адриана расскажешь после, а пока принесите карту.
– Эй, карту!
– Премудрый старец,
