иное географическое сочетание групповых вариаций.
Можно ли предполагать, что такая картина географической изменчивости была характерна для всей первоначальной ойкумены и что монотонность соотношения между групповой дисперсностью генетических маркеров и такими же групповыми констелляциями морфологических признаков представляла собою типичное явление в пределах ойкумены? Мы имеем слишком мало опорных точек, чтобы сколько-нибудь определенно ответить на этот вопрос. Все же отрицательный ответ на него кажется более вероятным.
Мне уже приходилось приводить соображения о действии центростремительных и центробежных тенденций в популяционной динамике человечества, начиная с самых ранних этапов его истории[71]. Не повторяя их здесь, укажу еще дополнительно на дифференциальные демографические показатели, такие, как продолжительность жизни и тесно связанная с ней длительность репродуктивного периода, рождаемость, смертность. Роль этих факторов в биологической дифференциации общеизвестна[72]. У ранних гоминид возраст смерти исследован лишь в одной группе, и он очень низок[73]. Не отличается от него практически и возраст смерти неандертальцев[74]. Процент детской смертности очень высок в обоих случаях. Казалось бы, у нас нет данных, чтобы утверждать наличие каких-то локальных тенденций в вариациях демографических показателей в разных областях ойкумены. Все же напомню о том, что отдельные индивидуумы характеризовались значительной продолжительностью жизни (например, неандерталец Шанидар I) и, по-видимому, полностью реализовывали свой репродуктивный период. При малочисленности группы даже случайное наличие одного-двух таких индивидуумов в ней сразу же увеличивало при прочих равных условиях ее численность в следующем поколении.
Но к этому можно добавить и ряд неслучайных факторов, неравномерно действовавших в пределах ойкумены. К их числу относятся более или менее благоприятные ландшафтно-экологические и геоморфологические условия, обилие и поведение объектов охоты, наличие пригодных для жилья пещерных убежищ, наконец, просто величина занятой и эксплуатируемой территории. Не последнюю роль играли и такие, казалось бы, безразличные моменты, как направление и интенсивность закономерных сезонных кочевок пригодных для охоты на них животных, и случайные флюктуации в колебаниях популяционной численности птиц, и особенно млекопитающих — объектов охоты, с одной стороны, и опасных для человека хищников, с другой. Многими каналами воздействуя на демографические показатели отдельных популяций, все эти внешние для жизни популяции явления приводили к неравномерности нарастания численности одних популяций в ущерб другим, усиливая географически предопределенную на ранних этапах заселения ойкумены человеком неравномерность расселения и колебания плотности населения. Как соотносилась эта неравномерность с ареалами надпопуляционных вариаций отдельных морфологических признаков, невозможно представить, хотя явно одно: она автоматически сокращала одни ареалы и увеличивала другие. Самая ранняя география человеческих популяций, следовательно, отличалась асимметричностью как в отношении их демографических характеристик, так и в отношении их географического распространения, а это с самого начала предопределило и асимметрию расообразовательного процесса, которая ранее была констатирована, исходя из иных теоретических разработок[75].
Этнолингвистический фактор.
Начальные этапы происхождения человеческой речи реконструируются в подавляющей своей части с помощью экстралингвистических данных[76]. Естественно, что такая реконструкция несвободна от многих спорных моментов, требующих дальнейшей разработки. Однако сама эта проблема лежит за пределами нашей темы и входит в нее лишь частично, с того момента, как мы переходим от происхождения речи, как коммуникативного механизма, свойственного человечеству в целом, к происхождению языковой дифференциации, или, что тоже самое, происхождению отдельных языков, сразу же становящихся этническими маркерами. Вклад лингвистики и в эту проблему пока невелик и ограничивается более или менее умозрительными соображениями, не находящими общего признания среди специалистов.
Звуковая коммуникация широко распространена у животных, хотя она никогда не остается единственной и сопровождается значительным развитием других коммуникативных средств — выразительных движений, выделений и т. п. К сожалению, информация обо всем этом еще незначительна. У приматов звуковая система коммуникации развита в высокой степени, что особенно справедливо по отношению к человекообразным формам[77], хотя и выразительные движения в качестве коммуникативных средств имеют свое значение[78]. Сфера звуковой сигнализации может быть дополнена так называемыми жизненными шумами, т. е. звуками, не несущими как будто семантической нагрузки. Отдельные исследователи видят именно в них звуковой материал для формирования человеческой речи[79], но мнение это имеет и противников[80]. Существенным для нашей темы является, однако, не это, а подход к звуковой коммуникации приматов, и особенно высших приматов, с точки зрения выраженности групповой дифференциации в наборе звуков и их интенсивности. К сожалению, мне неизвестны работы, в которых применительно к человекообразным приматам и вообще к приматам затрагивалась бы эта сторона дела, но небольшое число наблюдений в этой сфере имеется над другими животными: отдельные сообщества стадных млекопитающих, в частности копытных, отличаются на фоне видового стереотипа как будто какими-то специфическими сигналами, распространяющимися, правда, и на незвуковую сферу[81]. Можно предполагать, что аналогичная специфика, пусть выраженная в зачаточной форме, свойственна и сообществам приматов и служит дополнительным фактором узнавания особей, принадлежащих к одному и тому же сообществу.
Разумеется, если будет открыта и достаточно полно проанализирована специфика групповой коммуникации приматов, все равно не будет никаких оснований видеть в ней основу для образования отдельных человеческих языков. Формирование чисто человеческой речи (пусть в зачаточной форме пока еще аморфного на ранних стадиях и нерасчлененного речевого потока) мощным образом преобразовало всю сферу коммуникации, резко сократило внеречевую сферу общения и в то же время расширило до значительных пределов само значение обмена информацией в человеческом обществе по сравнению с сообществами животных. Можно думать, что различия в фонетической окраске речевого потока, словотворчестве, образовании простейших иерархических систем языка, т. е. примитивной структуры, формировались на протяжении многих поколений по способу проб и ошибок, т. е. на основе статистического принципа в условиях относительной изоляции творящих языки коллективов. Из этого вытекает один важный вывод — как только оформились сколько-нибудь затруднявшие взаимное общение системы звуковой коммуникации (охватывали они на первых порах отдельные популяции, несколько популяций или очень большое число популяций трудно сказать, хотя средний вариант кажется по многим соображениям, в том числе и на основании современной географии языков и диалектов, более вероятным), они стали мощным барьером на пути проникновения в отдельные группы или их совокупности носителей других языков и даже диалектов. Поэтому изоляция популяций, а скорее их совокупностей, по-видимому, усилилась после образования языковых различий и оставалась на одном уровне до появления многих социальных институтов, внутри которых языковые барьеры преодолевались уже в системе иных, более развитых социальных отношений.
Другой вытекающий из этого важный вывод — языковые различия не могли не играть существенной, а, может быть, и определяющей роли в объединении тех популяций, которые были охвачены той же или иной системой языковой коммуникации. Оправданным выглядит предположение, согласно
