в определенную ему келью, читая про себя оградительную молитву и держа на отлете свечной огарок, врученный успевшим исчезнуть ключарем. Рядом с дверью он различил деревянную кровать, покрытую дерюжным одеялом, и осторожно сел на краешек ее, огляделся.
…Во многих монастырях пришлось побывать ему за время частых своих поездок по Руси и всегда поражался он их неповторимости и непохожести при первоначальном внешнем сходстве. В каждом из них присутствовал свой неповторимый дух, в зависимости от того, кто их строил, а затем жил там, обустраивал, оставляя после себя заботливый хозяйский подход к строениям и всему, с ними связанному, или же наоборот, отсутствие такового. Иные монастыри были сварганены, что называется, на живую нитку, на скору руку, неумело и как попало. В них обычно стоял гнилостный запах, и по всем углам цвела плесень, отчего уже через какое-то время начинала болеть и кружиться голова, и к горлу подступала тошнота. Пол там в большинстве своем черновой, подогнанный абы как, неровный, с огромными щелями, а то и с дырами по углам, прикрытыми чем попало, куда ленивая братия умудрялась сливать помои, дополняя тем самым смрадность и невыносимый дух отхожего места.
Кельи в таких монастырях обычно вместо дверей прикрывались рогожей или еще чем-то мало потребным и неопределенным. Мыши там обитали на общих правах с насельниками, которым наплевать было на их присутствие, как и на полчища тараканов и иных столь же мерзких насекомых, на что никто не обращал ни малейшего внимания, занятые лишь тем, чтоб как-то прожить день, а дальше хоть потоп, хоть суд вселенский.
Хлеб к трапезе иноки получали полусырой, с шелухой и сорной травой, плохо помолотый; еда бывала скудной, сготовленная из старых, залежалых запасов, как правило, недосоленной, и принимать ее мог лишь очень голодный или человек, которому наплевать было на все на свете и в том числе на себя самого. Потому половина братии постоянно пребывала в состоянии болезненном и нездоровом. Большинство монахов из такого монастыря под началом горе-игумена под любым предлогом старались если не убежать, то перейти на жительство в другой монастырь, где настоятелем был, по слухам, человек опытный, расторопный, с хозяйским приглядом, пекущийся не только о службе церковной, но и о делах житейских, без которых земное существование становилось невыносимым.
Похоже, что тюменский Троицкий монастырь во многом выгодно отличался от увиденного Аввакумом ранее. Келья, куда его поместили, была сухой, побеленная изнутри известью, и не ощущался мерзостный запах плесени или иного чего. За всеми этими житейскими мелочами ощущалась хозяйская рука и забота.
«Интересно, — подумал он, — каков здесь настоятель? Строг или, наоборот, мягок и приветлив с братией? Строгость, она в иноческой жизни, конечно, хороша, но тут и пережать недолго, до жестокости один шажок малый, — рассуждал он в ожидании обещанной ключарем краюхи хлеба, приводя мысли свои в порядок. — Строг человек должен быть прежде всего к самому себе, тогда и ближнее окружение воспримет все как должно, без ропота и оглядок. Христос, к примеру, знал про участь свою, что страшнее могло быть, чем муки, ему уготовленные, но с людьми добр был, относился к ним с любовью… Только что из этого вышло? Не поверили они Господу, пока не убедились, что есть Он Сын Божий, и все слова, Им сказанные, от Бога исходили. И мучили Его и распнули, а лишь потом немногие каяться начали. Неужто каждый, кто пришел в этот мир с добром, должен сперва дать себя изувечить, распять и лишь потом получит он веру от людей к делам и словам своим?»
* * *
Вспомнились Аввакуму разные случаи из жизни его, а среди них как однажды останавливался он лет пять или шесть назад так же вот на ночлег в одном из монастырей, во множестве стоящих на волжском берегу неподалеку от родных его мест. И там тогда поразила его чистота в братском корпусе. И еду подавали, по монастырским меркам, вполне пристойную из свежих продуктов. Монахи ходили в чистых рясах и в свободное время благоговейно читали Псалтырь каждый в своей келье.
Ему так же вот отвели небольшую келейку, отстоящую отдельно от общих покоев, и он уже было собирался прочесть последнюю молитву перед отходом ко сну, когда к нему осторожно постучался благообразный старик, который, как сам он признался, прожил в монастыре уже около десятка лет. При слабом свете догоравшей свечи Аввакум не сразу разглядел, что глаза у престарелого монаха непрерывно слезились, а руки дрожали, словно совсем недавно он пережил немалый испуг. Старец без обиняков, постоянно оглядываясь на дверь, попросил у Аввакума помощи в переводе в другую обитель, чем немало удивил протопопа, довольного приемом со стороны умного и начитанного настоятеля монастыря — игумена Вадима.
— Чем же тебе, мил-человек, здешние порядки не по душе? — осторожно поинтересовался он у старика.
— Мочи моей больше нет терпеть порядки эти, — ответил тот и поднес обтянутые пергаментной кожей руки к лицу, — не поможешь, батюшка, а ты человек добрый, как погляжу, то сбегу при первой возможности.
— Да отчего же, старче, убежать хочешь вдруг? — удивился Аввакум. — У вас тут во всем порядок, чистота, пища здоровая. В иных местах, где бывал, далеко не в каждой обители подобное встретишь.
— Оно понятно, чисто все с виду, но игумен наш, Вадим, будь он неладен, лют больно. Кто во время службы ошибку какую допустит — запоет не в такт или в неположенном месте, а то опоздает вдруг к трапезе, то, почитай, пропал человек. Ни на возраст, ни на болезни не посмотрит, сразу кого в колодки и на задний двор в черную работу, а иных в темный сырой подвал на неделю, а то и поболе запереть может.
— Быть того не может! — не поверил было ему Аввакум. Но по чистоте выцветших глаз старца понял, что не врет тот, не таков человек, чтоб грех да неправду на себя брать.
— Я те, отче, вот чего покажу, — прошамкал беззубым ртом монах и задрал высоко вверх свой подрясник, — глядика-ся.
Аввакум глянул — и обомлел: все ноги старика были покрыты мелкими, местами гноящимися шрамами. Он сразу догадался, отчего они могли взяться, но все же решил убедиться в этом и спросил негромко:
— Что это?
— Крысы в подвале покусали. Всего два разочка там побывал, не спал несколько ночей кряду, на топчане стоял, а все одно эти твари добрались до ног, едва не сгрызли. Со мной-то — ладно, а вот Прошка-звонарь так тот и вовсе
