вспомнишь, тогда, дядя, и приходи, расскажешь, чего там у вас на Москве творится-делается, а то мы разные разности о том слышали. Гуляй покудова до утра! — И он попытался вновь прикрыть окошко.
Но тут уже Аввакум не выдержал подобной дерзости и выхватил торчавший у Климентия за поясом кнут и сунул его в створ окошка, закрыть которое теперь не было никакой возможности.
— Это кто там такой шалунишка взялся? Захотел силой со мной помериться? Да? — без всякой злобы спросил охранник, но в каждом его слове чувствовались сила и уверенность бывалого бойца, что раззадоривает себя перед началом большой драки, чтоб потом уже так разойтись, что никто его остановить будет не в силах.
— Ты с кем так разговариваешь, чернец слюнявый! — взвизгнул протопоп, которого особо раззадоривать и не требовалось и вступить в спор, а коль нужно, то и в драку он был всегда готов. — Перед тобой не кто-нибудь, а сам протопоп из московского Казанского собора, куда батюшка-царь на службу ходит поклоны класть! И ты, тупая твоя башка, бревно неотесанное, смеешь при мне срамные слова говорить?! Да я на тебя епитимью на двенадцать годков наложу, чтоб ты до самой смерти и близко к церкви святой подходить не смел! Прокляну и тебя и всех родственников твоих, отлучу от церкви православной!!! — одно за другим выкрикивал угрозы Аввакум.
На караульного подействовали, скорее всего, не сами угрозы, а упоминания царя-батюшки, и он нехотя вытолкнул из оконца кнутовище обратно к крепко держащемуся за него протопопу и примирительно заговорил:
— Надо же, напугал голого баней! Сразу бы сказал, что с царем нашим знаком, другой бы разговор был. А патриарха вашего, честно скажу, не люблю и в грош не ставлю. Так вы из самой Москвы, значит? Поди, на ночлег к нам?
— Из Москвы и есть, — торопливо закивал головой Климентий, — а к вам на ночлег. Я уж не первый раз здесь останавливаюсь, как кого из ссыльных везу.
— А кто тут ссыльный-то будет? — поинтересовался караульный, не спеша открывать ворота.
— Он и есть, — указал Климентий на протопопа, — а я, пристав патриаший, везу его до Тобольска.
— Понятно, — степенно ответил караульный и распахнул калитку ворот, — проходи, — обратился он к Аввакуму. Но когда и Климентий попытался войти следом и потянул за уздцы лошадей, то заслонил ему путь. — А ты, человек хороший, здесь погодь. О тебе никаких распоряжений не было. Так что жди, когда пригласят.
— А он как же?!! — завопил пристав тонким голосом. — Ты, может, не понял чего? Он ссыльный, а я его сопровождаю…
— Все я понял, — словно от назойливой мухи отмахнулся тот и плотно прикрыл калитку, — ссыльных нам приказано принимать, как всякие души заблудшие. А о приставах и разных там посыльных — ничего не знаю.
Аввакум внимательно оглядел караульного и поразился ширине его плеч, могучим, словно корневища огромного дерева, рукам и многочисленным шрамам на лице.
— Чего? Любуешься? — с усмешкой спросил тот. — То басурманы и разный лихой народ меня сабельками разукрасили, когда службу ратную нес. Но ты не сомневайся, больше они никого уже не порубают. После меня такие долго не живут. Вжик и все тут! — И он красноречиво провел ребром ладони по горлу.
— Так ты из ратников, что ли? — уважительно спросил Аввакум.
— Из них. В разных краях бывать приходилось: с поляками рубился, с Литвой бился, с крымчаками, а на старости лет вона где осесть пришлось. Кто же знал, что здесь окажусь? — вздохнул он и широко зевнул.
— И постриг принял? — решил вызнать все до конца о караульном Аввакум.
— Зачем? — небрежно ответил тот. — Мне оно ни к чему, числюсь тут в послушниках. Коль не понравится, то уйду в иное место. Ты вот чего, мил-человек, на меня не серчай, служба такая, чтоб всех проверять, кто к нам вхож, а сейчас иди к ключарю нашему, он тебя и определит куда на ночлег.
— А с ним как быть? — спросил его Аввакум. — Замерзнет, поди, в такой мороз. Пустил бы. Он же тоже при службе.
— Да пущу… — махнул здоровенной пятерней караульный. — Куда же его девать. Только как есть сказываю, не люблю приказных и разных там прихвостней. Особенно с патриаршего двора. Кусачие, будто клопы после заморозка. Ты эконому-то скажи про него, а он распорядится, пущать али как. Тогда все по закону и выйдет.
Аввакум не стал вступать с ним в спор, тем более что и сам считал, не повредит Климентию охолодиться чуток, а то корчит из себя бог весть что. Да и не его это дело — в чужом монастыре свои порядки наводить, и с тем отправился на поиски монастырского эконома.
* * *
Им оказался невзрачный и тщедушного вида человечек преклонного возраста с юркими, хитроватыми глазами, которые он постоянно отводил от взгляда собеседника и говорил тихо, словно боялся кого разбудить. На поясе у него болталась связка здоровенных ключей от всех монастырских погребов и покоев, придающих ему вид солидный и важный. Аввакуму был знаком такой тип людей, и он тут же решил: эконом, или по-простому ключарь монастырский, явно на руку нечист и при случае берет мзду с каждого встречного. Но тут он повел себя почтительно и даже любезно. Проводил протопопа в отдельную келью и обещал позаботиться о Климентии.
— Только вот припозднились вы, а потому попотчевать вас особо нечем. Все уже убрано, и теперь до утра придется потерпеть.
— Да не впервой, — успокоил его протопоп. — К тому же Рождественский пост идет. Но вот от куска черствого хлеба и кружки кваса или даже воды не отказался бы. Наши припасы все вышли еще недельку назад, питаемся лишь на дворах постоялых. Со вчерашнего дня во рту ни крошки не было.
— Не знаю, не знаю, — потупив очи, отвечал тот, — может, и найдется что, поглядеть надо.
— Ты уж, мил-человек, глянь, а то намерзлись за день, спать хочется, а перед тем пожевать хоть кусочек малый не помешало бы…
Пока эконом провожал протопопа до свободной кельи, то объяснил со значением, что совсем недавно занимал ее брат Никанор, скончавшийся на днях от какой-то непонятной болезни. Аввакум подумал с едва заметной усмешкой: предложи он ключарю мзду пусть и самую малую — и тот, покряхтев для вида, определил бы ему иное, более подходящее, место. Но не в его правилах было вести торг в святой обители, а потому без долгих раздумий смело вошел
