своему месту.
— Господь говорит: что человеку положено однажды умереть, а потом суд, — говорил в это время пастор Клэнси. — Однажды мы все предстанем перед Господом, и ни золотые украшения, ни кожаные башмаки, ни праздничные пасхальные шляпы, ничто не повлияет на Его решение.
— Аминь! — зазвучало со всех сторон, а женщина позади Кларенса сказала, — Иисусе!
Он слышал звуки открываемых сумочек, шуршание разворачиваемых носовых платков и звуки плача. Часть его сопротивлялась тому, что эта черная церковь пробуждала сейчас в нем — что-то драгоценное, но давно забытое.
— Дэни была христианкой, — говорил в этот момент пастор, — и ее имя записано в книге жизни Агнца. Бог говорит: благодаря тому, что Я сделал для тебя на кресте, ты будешь со Мной на небесах в вечности. Хорошо, она сейчас с Ним, но мне ее не хватает. Если бы я мог вернуть ее, сделал бы я это?
— Да! В мгновение ока!
— Я так не думаю. Это было бы эгоистично. Однажды мы встретим Иисуса в ином мире, и я не думаю, что мы бы захотели вернуться сюда.
— Это правда, — поддержал пастора кто-то из зала.
Клэнси продолжал говорить еще несколько минут, затем
взглянул на Кларенса.
— А сейчас я хочу пригласить того, кого знают многие из вас, — Кларенса Абернати. Возможно, вы читаете его статьи в «Трибьюн». Я прошу сказать несколько слов о его сестре Дэни. Пожалуйста, Кларенс, выйди сюда.
Кларенс вышел вперед и повернулся лицом к аудитории. Он видел перед собой полные внутреннего достоинства лица пожилых женщин. Это были страстные, излучающие сияние лица, готовые взорваться эмоциями, как они делали всегда, когда на
47
кафедру выходил черный проповедник. Кларенс всегда чувствовал себя неуютно, когда ему надо было выставлять себя напоказ, это выглядело как комплекс неуспешного черного человека. Он ощущал себя чрезвычайно неловко, стоя за кафедрой. Если Бог хочет проговорить что-то через него, то Он сделал крайне невыгодный выбор. Кларенс не мог думать ни о чем и просто стоял перед аудиторией, глядя в свои наброски, ожидая вдохновения свыше.
— У Дэни был особый дар готовить, когда она была еще маленькой девочкой. Она всегда любила находиться рядом с мамой, а мама всегда была на кухне. Я помню, когда они готовили опоссума, и мама объясняла Дэни, что его надо варить до тех пор, пока ощипывать станет легко.
Пронесся легкий смешок, некоторые улыбнулись.
Голос Кларенса непроизвольно менялся по мере того, как он становился частью этого собрания.
— Мы с Дэни пели вместе в хоре. Вместе попадали в различные переделки. Мы рыскали по округе, выслеживая енотов, скунсов, барсуков и лисиц. Иногда мы могли весь день наблюдать, как растет кукуруза, и мечтали. Мы о многом мечтали — и я, и Дэни.
Он немного помолчал, и его голос окреп:
— Одной из наиболее замечательных особенностей моей сестры был ее безудержный смех, — Кларенс хотел сказать больше о ее смехе, но не смог. — Лето было самой лучшей порой. Иногда мы вдвоем уходили в лес Беинвиль, неподалеку от нашего дома. Иногда мы слонялись вдоль Сильной реки, увязая в иле. Дэни любила сжимать ил между пальцами ног. Затем она прыжками неслась вверх по холму, чтобы собирать лютики на лугах фермера Маршалла. Она прикладывала их к своему лицу, я помню особенный янтарный отсвет, появлявшийся на ее коже, когда солнце освещало их. Я обычно втирал в волосы сестренки разные масла и кремы, которые она покупала, чтобы выпрямить свои курчавые волосы, и делал это почти каждую неделю. Однажды в Чикаго, в Кабрини Грин, несколько мальчишек стали насмехаться над ее прилизанными волосами. В следующий момент я осознал, что мои кулаки кровоточат, двое мальчишек лежат на тротуаре, а я сижу верхом на них. По возвращении домой, я получил взбучку от мамы. Она надавала мне хороших подзатыльников, и это было гораздо чувствительнее, нежели драка с теми мальчишками.
48
По собранию пронеслась волна смешков, в основном слышны были мужские, многие из которых тоже получали от мам. Обадиа сидел, согласно кивая и как бы говоря: «Мой малыш говорит чистую правду, это вам не сказки, ребята!»
— Мама была так сердита, что приказала мне оставаться в моей комнате пять тысяч лет, — по залу пронеслось еще больше смешков. — Папа поддержал меня и сказал, что мне не следовало этого делать, но он понимает, почему я это сделал. И еще он сказал, что я должен защищать женщин моего дома.
Кларенс взглянул на отца, глаза которого увлажнились.
— Поздним вечером того же дня Дэни проскользнула в мою комнату и сказала: «Спасибо, Анци!», и дала мне большую тарелку печенья, которое она приготовила исключительно для меня.
Кларенс пытался контролировать свой голос:
— Она вернулась домой и испекла печенье специально для меня. И в этом было вся Дэни. Потом она сказала: «Я знаю, что ты всегда защитишь меня, Анци», — его лицо исказилось, — да... Меня не было тогда, когда эти мерзавцы ворвались к ней в субботу вечером. Никто не защитил ее... Никто!
«Никто, даже Бог!» — он не произнес этого вслух ради отца. Но внутри так жгло, что он не мог говорить дальше. Он хотел сказать несколько заключительных слов, которые написал заранее, несколько проникновенных слов, после которых люди могли уйти, сказав, что они были весьма растроганы, но, собрав себя в кулак, он не сказал ничего больше.
Женива крепко прижалась к его левому плечу, оставляя на нем следы подмокшего макияжа. Отец положил свои хрупкие и легкие, как пух, руки на его руки. Кларенс не мог поверить, что это те же самые руки, которые забрасывали мяч в баскетбольную корзину с середины поля, работали без устали тяжелой кувалдой, подковывая лошадей; те руки, которые понарошку боролись и побеждали без всякого усилия Кларенса, который, будучи еще ребенком, боролся двумя руками, его отец — только одной.
Пастор продолжал говорить, но Кларенс не слышал его. Он мысленно был на лугах Миссисипи с Дэни, наблюдая за цветами лютиков на ее щеках.
— Стала
