накрывает такая всепоглощающая щемящая нежность, что она забывает про губы, целует его в нос и в щеки, и в закрытые веки, и в лоб. Ей хочется, чтобы он знал, как сильно ей нужен, и она вкладывает в легкое порхание губ по его лицу все то, что копила годами, всю ласковость, что готова ему подарить.
И он шумно выдыхает.
— Что? — снова испуганно спрашивает она.
— Н-ничего, — отвечает он. — Просто это малость слишком.
— Слишком что? — не понимает она.
— Слишком хорошо…
— Не надо?
Григорий молчит несколько секунд, словно не сможет сформулировать правильный ответ, а потом наконец выдыхает:
— Я уже сказал, делай, что хочешь.
Что хочешь. Чего она хочет? И она аккуратно давит рукой ему на грудь, укладывая на постель, и ложится рядом, устраиваясь под боком на животе, и возвращается к поцелуям, и это все так же прекрасно и восхитительно, что ей больше ничего не нужно.
— Гриш, давай свет выключим, — шепчет она.
Он щелкает пальцами, и лампочки в люстре тухнут. Эффектный жест. Можно было бы пожурить его за показушество, но с другой стороны, так им не пришлось отрываться друг от друга, и это здорово. И в темноте все проще и ближе. И он снова обнимает ее, впрочем, не позволяя себе ничего лишнего.
Яра вновь целует, потом подается вперед — лоб к лбу, нос к носу — и шепчет:
— Мне так понравилось спать с тобой в обнимку. Я никогда так хорошо не спала. А можно сегодня так же?
— Можно, — тоже шепотом отвечает Григорий.
И Яра снова благодарно целует, а потом находит ухо, проходится по его кромке губами, проводит носом вдоль линии шеи.
— Яр, не делай так, — вздрагивает Грач.
— Неприятно? — уточняет она.
— Наоборот, — поясняет он, и Яра мгновенно вспыхивает.
Да, пожалуй, не стоит дразнить голодного медведя. Поэтому она возвращается к губам. Широкая ладонь ложится ей на затылок, медленно движется вдоль спины, словно он хочет убедиться, что она осязаема, что она — реальна, а не плод его воображения. И это длится, и длится, и длится. А потом они спят в обнимку, как он и обещал.
И пока что Яре этого хватает.
И весь следующий месяц так и продолжается, только ей больше не нужно отсиживаться на холодном кафельном полу в ванной, чтобы набраться решимости выйти к нему. Спрашивать и говорить не всегда легко, но она справляется. Григорий не торопит, ни о чем не просит и в общем-то выглядит абсолютно довольным жизнью. Она ночует у него, обычно в выходные, но несколько раз остается и в будние дни, и в какой-то момент решает, что ей в его квартире позарез нужны некоторые вещи: зубная щетка, домашняя одежда, сменное белье и сорочка, и это все переезжает к нему. Яра пытается что-то готовить, как правило получается из рук вон плохо, но если Грач поспевает на помощь вовремя, то это даже можно есть. Они ужинают, и разговаривают обо всем на свете. Яра рассказывает ему про свою студенческую жизнь, про преподавателей, про все, что произошло за те два месяца, что они молчали. Про два заваленных и потом с трудом пересданных экзамена, про которые никогда не узнают родители. Про то, как она не решилась подать заявку на конкурс, а потом ругала себя, потому что конкурсные работы были из ряда вон плохие, она могла бы лучше. Про подругу Ритку, которая яркая и красивая, а она на ее фоне малость курица…
Грач рассказывает ей забавные случаи из своей молодости, показывает фотографию родителей, и она, не удержавшись, восклицает: он вылитая копия отца. Тот умер, когда Григорию было всего восемнадцать: инфаркт за рабочим столом. Грач говорит об этом так, что даже неискушенная жизнью Яра понимает: он до сих пор не смог до конца пережить эту утрату. И она снова забирается к нему на колени и обнимает, и гладит по волосам, и он прячет лицо в сгибе ее шеи, и Яра думает, что, наверное, вот это вот и есть отношения. Когда можно доверить самое ценное и получить взамен немного поддержки и любви. Немного, потому что она вовсе не уверена, что способна дать ему достаточно.
Иногда они ходят вместе в магазин за продуктами, или смотрят кино, но разговоры все равно остаются любимой Яриной частью их совместного времяпрепровождения. И это удивляет ее. Она думала, все будет не так. С другой стороны, ей уже все равно, как оно должно было быть, ей нравится, как у них есть. И ее мама в очередной раз оказалась права, когда говорила, что секс хорош в дополнение к отношениям, а не вместо них, и уж точно им не тождественен.
Эйфория никуда не уходит: мир прекрасен, она влюблена в него как никогда и ей больше никто не нужен.
А потом они выключают свет и идут спать, и оба знают, что это только так называется и что уснут они еще не скоро. И поцелуи и ласки становятся все откровеннее, и одежды с каждым разом остается все меньше и меньше. И Яра все чаще чувствует, что, наверное, она готова сказать «давай», но что-то останавливает ее. Пока что ей нравится просто изучать. Целовать и гладить, искать способы заставить его млеть без всякого секса. Ей теперь кажется, что это очень важно. И она тратит часы на то, чтобы водить пальцами по его груди и спине, запоминать рельеф мышц, и в такие минуты он прикрывает глаза и улыбается, словно большой кошак, пригревшийся на солнышке. И она уверена, что ему это нужно. Грач какой-то недоласканный. Ей, выросшей в семье, где все все время норовят друг до друга дотронуться, обнять, поцеловать, это непонятно.
И она все еще помнит о том, что он ей сказал. О том, что тоже не готов. А у него и правда полно границ и блоков. Он все никак не может начать касаться ее где-то, кроме спины, рук и боков, и в конце концов Яра сама берет его руку, успокаивающе целует в ладонь и кладет себе на грудь. Несколько мгновений они просто смотрят друг другу в глаза, а потом он сжимает пальцы чуть сильнее, и она улыбается в ответ, хотя ощущение немного странное, и она не готова сказать, нравится оно ей или нет. Но он быстро отпускает, а потом Яра постепенно привыкает к
