На политической сцене Приморья разделение либералов и социалистов было гораздо более жестким: не находя основ для сближения, они выражали непримиримые позиции и по национальному вопросу. Столкнувшись с агрессивными либеральными позициями, защищавшими итальянский дух Триеста, социалисты стали носителями прав всех национальностей в городе, требуя соблюдения прав словенского компонента. Адриатические социалисты гораздо больше, чем Баттисти и чем жители Тренто, участвовали в жизни австрийского социализма и в его усилиях по примирению интернациональной доктрины и национальных прав, разделяя перспективу сохранения многонационального государства и его реформирования в федералистском смысле. Они ставили классовый конфликт выше национального, который, по их мнению, можно было разрешить, гарантируя всем национальностям уважение основных языковых и культурных прав[89].
Отвергая ирредентистскую перспективу, социалистические лидеры Триеста Валентино Питтони и Анджело Виванте подчеркивали также экономические связи Триеста с Австрией. Интересы города и его рабочих были бы скомпрометированы изменением суверенитета, которое превратило бы крупнейший порт обширной империи в маргинала[90]. Эти соображения были аналогичны рассуждениям трентинцев-крестьян, считавших, что для сельскохозяйственной продукции Трентино австрийский рынок являлся гораздо более восприимчивым, чем итальянский.
Если мы оставим границы официальных позиций отдельных партий, чтобы задаться вопросом о национальных чувствах населения в целом накануне войны, мы рискуем вступить на трудную и лишь частично изученную почву. Нет недостатка в признаках экспансии итальянского национализма за пределы элиты[91], но по-прежнему сложно сформулировать общее суждение об успехе национальных призывов в широких слоях населения. Более энергичные процессы национализации имели место там, где носители итальянского языка ежедневно соперничали и сталкивались с другими этносами, прежде всего, в Приморье, где, кроме антиавстрийских настроений, были сильны и антиславянские. Но и в широких слоях трентинского населения не было недостатка в оппозиции, способной обострить и национальную чувствительность. Представим себе студентов университетов, которые стали жертвами дискриминации в австрийских городах, а также самых бедных иммигрантов к северу от Бреннеро, изгоев, часто высмеиваемых из-за того, что они говорили на другом языке, из-за их плохого знания немецкого. Они, возможно, уезжали из своего края, чувствуя себя тирольцами, а возвращались туда, напротив, обретя понимание того, что они итальянцы, потому что так они были определены за пределами Трентино[92].
Тем не менее, всё еще трудно установить, какими были национальные чувства низших классов до 1914 г., особенно из-за отсутствия адекватных источников. Только после войны вышло огромное количество автобиографических сочинений, которые могли предоставить нам информацию о национальном настроении народных масс[93], отсутствовавшую в предыдущий период. Безусловно, четкий и абсолютный контраст между «австрофилами» и ирредентистами весьма схематичен. Ирредентист из Трентино Джованни Педротти в конце 1914 г. провел опрос общественного мнения трентинцев по национальному вопросу, который он затем передал Генеральному штабу итальянской армии. По его мнению, жителям Трентино, «думающим по-итальянски» вместе со «всем культурным элементом, всеми ремесленниками, большим количеством служащих», противостояла масса сельского населения, «бедных, грубых и невежественных людей», которые «под влиянием священников продолжали быть преданными [австрийскому] правительству»[94]. Согласно Педротти, с одной стороны, были «чистые» итальянцы, с другой — «австрофилы», разделенные четкой демаркационной линией, определяемой классовой принадлежностью. Однако этот портрет крестьянских масс представляется упрощенным: они изображаются как суеверные, узколобые и фанатично преданные Австрии. За этой симпатией к Вене в действительности были спрятаны убеждения более сложные, мотивированные различными импульсами. Во многих случаях лояльность Габсбургам среди крестьянских масс представляла собой форму реакции на растущую проитальянскую активность буржуазных классов, на враждебность этих классов по отношению к народным организационным формам, таким как «белый» католический кооперативизм, а также в целом к религиозным традициям[95]. Контраст между ирредентистской буржуазией и сельскими лоялистами питался экономическими, культурными и политическими причинами, где объединение за или против Австрии было просто лакмусовой бумажкой. Национальный элемент при этом не всегда вырисовывался и не стоял бесспорно в центре столкновения.
Интерпретация, подобная, как у Педротти, была не способна уловить другие виды сигналов, указывающие на существование среди народных масс широко распространенного безразличия к национальной проблеме: будучи приправленным укоренившимся уважением к установленному порядку, это безразличие было легко заменить на имперский патриотизм. Отнюдь не все ставили во главу угла национальную проблему, несмотря на активность «проповедников нации» (и вытекающую из этого озабоченность имперских властей). В течение долгого времени также и историография изучала развитие габсбургского государства исключительно сквозь национальную лупу, и, таким образом, не могла охватить альтернативные и не единственно возможные формы идентификации: по классу, полу, поколению, а также по стране, региону и т. д.[96] Региональные исследования теперь выявили силу форм идентификации, чуждых идее нации, которые часто сосуществовали в тесном переплетении. Что касается говорящих по-итальянски групп населения Трентино и Приморья, то у них ощущалось сильное восприятие себя как австрийских итальянцев, как неотъемлемой части Габсбургской монархии, пусть со своими особенностями, связанными с языком, а также с конкретной местной культурой. Таким образом, можно было одновременно органично чувствовать себя частью разных образований, таких как империя, Австрия, регион, провинция, долина и т. д., преодолев узкие места прямолинейной двойной схемы, основанной на необходимом контрасте между национальным патриотизмом и патриотизмом габсбургским. Чувство принадлежности, связанное с географическим происхождением, соперничало по важности с языком употребления, часто сочетаясь с горделивой и искренней верностью императору. Национализм, региональная идентичность и лояльность к государству и монархии не обязательно служили элементами противопоставления.
